Consulenza Esterna Della Famiglia
Название: Страшные сказки для храбрых девочек
Автор: Лейтенатор
Бета: Becky Thatcher
Пейринг: Сквало/Орегано, Емицу/Нана, Емицу/Орегано, упоминание 8YB!Сквало/8YB!Дино (односторонний), Дино, Тимотео
Категория: джен, гет, преслеш
Рейтинг: R
Жанр: драма, романс
Размер: миди (19 641 слово)
Саммари: Рассказывать сказки могут все, верить в них — немногие, а воплощать их в жизнь — единицы
Дисклаймер: Все взято из секретных архивов Амано Акиры. Команда не извлекает прибыли, только информацию
Примечания: фик написан на конкурс Reborn Nostra на дайри, тема "Семья превыше всего"
Предупреждения: AU, OOC
Скачать фик одним файлом: narod
— Я не очень-то люблю детей, — говорит Нана, полируя свой новенький глок. К оружию она относится не в пример аккуратнее, чем ко всем прочим вещам, что ее окружают. По комнате вечно разбросана одежда, смятая и грязная, под кроватью валяется сапог с дырой от пули в голенище и следами запекшейся крови: ох, и орала она, когда Емицу его с нее стаскивал.
Нана придирчиво оглядывает пистолет и отправляет его обратно в наплечную кобуру. Поправляет тонкий кожаный ремешок подмышкой и потягивается всем телом, сидя на подоконнике распахнутого окна и опасно откидываясь назад. Емицу кажется, что она сейчас коснется спиной неба и не упадет, а улетит вверх — таких, как она, боятся даже законы земного притяжения.
Нана лениво пинает носком ботинка скомканную пачку из-под чипсов.
— Мы пойдем обедать или нет? Франческа обещала приготовить рагу.
Готовить Нана не умеет. Совсем. Даже кофе в ее исполнении вечно отдает чернильной горечью и гарью, если от сбежавшей или подгоревшей ко дну турки жижи что-то останется к тому моменту, когда она вспоминает о плите. Впрочем, забывает Нана о ней всегда по одной причине — не может сдержать довольной ухмылки Емицу.
— Ты мне не ответила, детка.
— Катись к чертям, Савада, какая я тебе детка? Еще раз назовешь так — руки отстрелю.
— Руки-то за что?
— Чтоб не тянул, куда не следует.
— А если куда следует?
Нана смешно фыркает и ерошит торчащие на затылке волосы: стрижется она коротко, под мальчишку. Емицу давно уговаривает ее отрастить их хотя бы чуть-чуть, но ответ на каждое его предложение неизменен — оттопыренный средний палец.
Емицу хотел бы посмотреть на нее в платье и на каблуках, он даже знает, какого цвета должно быть это платье. Но будущее глядит на него холодным прищуром карих глаз — недобро и не обещая ничего хорошего. Странно, он-то думал, что глаза у нее янтарные, как солнышко, но вблизи взгляд у Наны прохладный, даже когда она прижимается к нему тесно и стонет, слизывая капельки пота над верхней губой.
— Ты мне не ответила, детка, — повторяет он и улыбается ей широко и весело. Он давно уже понял, что этой улыбкой можно замаскировать что угодно. Даже Нана — холодная, расчетливая Нана на нее ведется.
— Чего ты пристал ко мне? Ну какие дети, Емицу? — свет кажется ярче, когда она называет его по имени. — Мы даже не женаты.
— Это вопрос времени, дорогая.
— Ты говоришь, как старпер. Тебе двадцать четыре, мне двадцать — какие дети, ты рехнулся? И вообще, я уже сказала — я не люблю детей.
— А меня-то ты любишь?
Нана только смеется в ответ коротко и сухо.
— Ты просто пацан с вечным стояком в штанах и пустыми карманами. Какое у меня с тобой может быть будущее? Ты что, реально считаешь, что я выйду за тебя замуж? Это сказка, Емицу. Я не верю в сказки.
— А если бы я был главой Вонголы?
— Не смеши меня. Все в курсе, что ты приходишься Девятому каким-то там внучатым племянником — и что толку от тебя никакого. Дон Тимотео взял тебя в семью только потому, что он одинокий и старый, а ты завалящий, но все-таки родственничек. Есть, кому на уши присесть.
Емицу не нравится, когда она разговаривает так грубо — но что с нее взять, Нана выросла на улице, среди трущобной шпаны. Она может любому свернуть шею голыми руками и прострелить голову со ста метров, не целясь — она отличный боевик, но интеллектом не блещет и ждать от нее чего-то большего не стоит. Все это понимают, в том числе и сам Емицу.
Но для него она — нечто настолько огромное и сияющее, что с того момента, как он впервые ее увидел, в жизни больше не осталось ни для чего места. Воздух вокруг — Нана, птицы высоко в небе — Нана, в груди стучит навязчиво и глухо — Нана, Нана, Нана. Она переспала с ним от скуки и привязалась со временем, как привязываются дворовые кошки к тем, кто их кормит — правда, не забывая время от времени проявлять характер.
Емицу ходит счастливый и с расцарапанной спиной, мучительно пытаясь придумать, на какой привязи можно удержать это своенравное животное. Придумать не получается. Удержать тоже.
А Емицу не хочет — и не может физически — отказаться от нее. Вместе с ней исчезнет небо, и птицы, и давящая, гулко бьющая набатом боль в груди. Он уже не сможет без нее прожить.
Она хамит ему, говорит грубости и колкости — и тем обиднее, что слова ее не соответствуют действительности. Она служит в ЦЕДЕФ с пятнадцати и считает себя прожженным боевиком. Сам Емицу пришел только в прошлом году, но понял мгновенно, что не уйдет отсюда никогда.
Здесь есть Нана.
И здесь есть работа.
Дон Тимотео дал протекцию дальнему родственнику, не блещущему особыми способностями. Для всех окружающих это очевидная истина. Кроме него и Девятого.
Вонгола чует родную кровь, умеет находить ее в любом уголке мира, взращивать и лелеять, чтобы она побежала обжигающим потоком по венам, чтобы скрутила все артерии в тугие жгуты, чтобы ударила в голову, влетела в мозг раскаленной огненной стрелой на скорости света — и взорвалась, превращая тело в костер. Нет, хуже. Разум — в костер. Когда в твоих мыслях только огонь, он жаждет пожрать все вокруг, превратить в растопку, сырье. Живое, мертвое — все гори огнем.
Когда он загорается в тебе, ты чувствуешь, как спирали ДНК закручиваются в другом направлении — и потом вновь возвращаются обратно. Но не раньше, чем огонь внутри тебя выгорит дотла. Это сложно контролировать. Это можно контролировать.
Тимотео каждый день учит его управляться с этим огнем, подчинять его себе; он-то знает, какую выжженную пустыню могут оставить после себя такие, как они. Он знает размер платы.
Кровь бежит по венам очень быстро, Емицу хочет успеть все, что хотел, пока еще может держать себя в руках, пока она его не спалила. С каждым днем он делается сильнее, с каждым днем все трудней контролировать себя, но сила все равно не становится такой, какой необходимо. Какой ее хотел бы видеть Девятый.
Емицу смотрит на Нану и чувствует, как внутри разгорается огонь — другой, бесполезный, который не дает силу, лишь отнимает ее, делая жизнь бессмысленной и жалкой. Без Наны жизнь невыносима.
— А если я стану главой Вонголы? — повторяет он тихо и без привычной улыбки, сжимая яростно кулаки.
— Станешь — поговорим.
Она хладнокровна как глубоководная гадина. Она не любит его ни капли. Он любит ее до безумия. Он готов на все, чтобы ее заполучить.
* * *
— Ты никогда не станешь Десятым Вонголой, Емицу, — старик тщедушен, а слова его тяжелы, словно камни. Емицу чувствует, как они врезаются ему поддых. — Ты прекрасно это знаешь, ведь правда? Мы с тобой об этом уже говорили: твое умение управлять пламенем развивается слишком медленно. Эта сила спала в тебе чересчур долго. Если бы мы начали наши тренировки чуть раньше, лет десять назад, когда ты был подростком… Увы, я думал, что смогу помочь тебе. У меня не получилось. Мне очень жаль.
Емицу молча встает из кресла в кабинете Девятого. Разговор окончен. Придется привыкать жить без неба и без необходимой ноющей боли в груди. И без будущего.
— Сядь, — этот камень тяжелее предыдущих. Емицу падает обратно в кресло и в который раз думает, как же мало он знает об этом человеке. У Тимотео прочнейшая броня. Такую не пробить ничем — ни словом, ни пулей, ни камнем. Правда, сил на ее поддержание уходит немало, поэтому в свои шестьдесят шесть выглядит старик почти развалиной. Но это обман. Очень полезный. — Я еще не закончил с тобой говорить. Да, ты никогда не сможешь возглавить Вонголу — тебе не хватит сил для этого. Но твой ребенок сможет.
Камень, пущенный прямо в голову — это очень подло. Вот уж не ожидал такого от старика, — думает Савада. Но если это и правда шанс — он выдержит и такую болезненную надежду.
— У меня нет детей, ты прекрасно знаешь это, — Девятый устало трет пальцами висок. — И, скорее всего, уже никогда не будет. Пламя отнимает слишком много сил, иногда мне кажется, что их не хватит и для того, чтобы просто прожить еще хоть пару лет.
Врет? Кажется, нет. Даже если им сейчас умело манипулируют — пусть, Емицу плевать. Если это поможет ему приблизиться к мечте, он придушит своими руками кого угодно. Даже Девятого. Наверное.
— Тебе нравится эта девочка? Нана? Из второй группы спецподразделения.
— Да.
— Женись на ней. Или просто сделай так, чтоб она от тебя забеременела. Но удобней, безусловно, если вы официально оформите отношения: у будущего наследника должна быть полноценная семья. Нана… слегка простовата, — Тимотео морщится, — я бы даже сказал, груба. Но она славная девочка. Ты же любишь детей, Емицу?
Он может только сдавленно кивнуть в ответ. Старый хитрый лис, еще бы ему не знать, насколько сильно Савада хотел бы подержать на руках собственного ребенка — ребенка любимой женщины. Он сотни раз представлял себе, как они будут жить с Наной: яростные перепалки и долгие нежные примирения, долгие прогулки, походы в горы, ночи в обнимку под звездным небом — он всегда был неисправимым романтиком. Слишком мягкотелым. Надо брать пример с Наны, вот где совершенное хладнокровие и здоровый расчет. Ах, да, и еще воскресные пикники на природе с ребенком…
— Я бы очень хотел жениться на ней, дон Тимотео. Семья — это лучшее, что может быть в жизни.
— Если все сотрудники ЦЕДЕФ думают так, как ты, мне придется распустить всю внешнюю разведку, — качает головой Девятый и поджимает губы — брезгливо, по-стариковски. Очень неприятно. — И куда только смотрит Бруно? Какой из него сейчас советник, давно уже пора на пенсию, он же старше меня на добрый десяток лет… Слушай меня внимательно, Емицу. Ты уговоришь эту девочку родить тебе ребенка, а дальше занимайся своей семьей, сколько пожелаешь.
— Вы уверены в этом, дон Тимотео?
— А ты разве нет? Что говорит тебе твоя интуиция, Емицу?
Ах, да, интуиция. По крайне мере, есть одна фамильная черта, проявившаяся в нем в полной мере.
— Что она — единственная в мире женщина, которая нужна мне, — тихо отвечает Савада. — Что я сдохну, если не получу ее.
— Ну так получи — если не хочешь смерти себе и кому-то еще.
— Еще? — за ниточки тянут слишком сильно. Он готов попрыгать марионеткой ради того, чтобы получить Нану, но не стоит так дергать — можно и поломать.
Девятый смеряет его долгим взглядом и прикрывает на мгновение глаза — бесконечно устало. Когда он поднимает веки, перед Емицу сидит глубокий старик.
— Кровь Вонголы — занятная вещь, уверен, ты это знаешь, — Савада молча кивает. Тимотео опирается локтями на стол и кладет подбородок на переплетенные пальцы. — В твоем отце она текла так же, как в тебе — но ты говорил мне сам, что никогда не замечал ни малейших следов Пламени.
Это верно. Емицу рос в обычной семье офисных клерков, ему и в голову не пришло бы, что в нем дремлет, свернувшись горячим чешуйчатым клубком, этот пышущий огнем зверь. Пока Девятый не нашел его.
— Пламя проявляется далеко не в каждом поколении. К сожалению, «правильная» наследственность — слишком непрочное основание для того, чтобы обеспечить своей Семье устойчивое положение. Мне жаль признавать это, но в моем случае кровь сыграла со мной слишком злую шутку: я сильнейший глава из нескольких последних поколений, но передать свою силу никому не могу. Я охотно отдал бы ее тебе — но это невозможно. После моей смерти Семье грозит крах. Поэтому мы не должны оставлять фактор наследственности тем, кто верит в слепую судьбу. У нас есть более практичное решение. Генетика. Эта девочка может родить тебе ребенка, у которого гарантированно будет Пламя Вонголы. И она родит тебе его — чего бы нам это ни стоило, ты меня понимаешь? Мы не можем рисковать. Вонгола вырождается. С каждым поколением все реже и реже рождаются дети, в которых кровь пробуждается в полную силу — если пробуждается вообще. Мне нужен этот ребенок, Емицу, — глаза Девятого загораются холодным огнем. — Он нужен Семье. Вонгола должна удержать власть.
— Почему Нана? — собственный голос звучит хрипло. Емицу чувствует, как по виску скатывается капля отвратительно ледяного пота.
— Обычно я не проверяю лично дело каждого из агентов ЦЕДЕФ, это в ведомстве Бруно. Но когда я увидел, с каким сияющим лицом ты смотришь на эту девочку, я поднял все данные. Интуиция Вонголы не может ошибаться.
— Вы за мной следили.
— Я тебя оберегал. Ты мог наломать дров. У нее идеальные генетические данные. Идеальные — ты понимаешь это, Емицу? Это один шанс из миллиона.
— Я не понимаю… Вы же сами сказали, что вероятность передать Пламя наследнику…
— Ты учил биологию в школе, Емицу? Если ген есть у одного из родителей, шансы передать его ребенку невелеки. Но если у обоих…
— Нет! Этого быть не может, я никогда ее в глаза не видел прежде!
— Замолчи и послушай меня! — Емицу чувствует, как огонь опаляет ему ресницы и брови. Или это просто кажется? — Лучшие специалисты досконально все изучили: у вас с ней нет общих родственников вплоть до пятого поколения, далее проследить оказалось невозможным. Вы с ней даже не родня, просто в далеком прошлом кто-то из потомков Первого Вонголы имел контакт с кем-то из ее семьи. У Наны этот ген, как и у твоего отца, находится в спящем состоянии. Провести все анализы было весьма непросто, но теперь мы знаем наверняка: твоя интуиция нас не подвела. У Семьи будет наследник — истинный, по крови.
Емицу чувствует, как от этого «нас» и от запаха паленых волос к горлу подступает тошнота.
Он поднимается из кресла на подкашивающихся ногах. Пикники в парке с гитарой. Ночи под звездным небом.
— Я не хочу так. Я люблю ее и не собираюсь использовать. Я отказываюсь.
— Я боюсь, у тебя нет выбора, Емицу, — Девятый поднимается вслед за ним и смотрит на него — сухопарый невысокий старик — сверху вниз. — Я же сказал тебе еще в самом начале нашего разговора: заполучи ее, если не хочешь бессмысленной смерти для себя и для кое-кого еще.
Вонь от горелого становится просто невыносимой. Хочется выйти на улицу, чтобы жадно вдохнуть свежего холодного воздуха.
— Когда я говорю о бессмысленной смерти, я имею ввиду не только себя самого, — доносится в спину Емицу. Камень ударяет между лопаток — и пробивает навылет.
— У Вонголы должен быть наследник, — мягко говорит Тимотео. — Разве ты не хочешь, чтобы это был твой ребенок?
«Разве я не хочу этого, — думает Емицу, медленно спускаясь по лестнице. Разве я не хочу этого?»
На втором пролете он останавливается. Делает глубокий вдох. И возвращается обратно.
— Я хочу, чтобы Нана стала моей женой. А мой сын — главой Вонголы.
— Сын?
— Интуиция.
— Отлично. Тогда убеди ее. Любой ценой, Емицу.
Это очень больно — каждый день чувствовать яростно полыхающий в тебе огонь и знать, что он горит недостаточно ярко. Ни для Девятого, ни для Наны.
Емицу просто надоело быть недостаточно хорошим для кого-либо. Он улыбается широко и весело — как давно привык. Эта улыбка обманывала многих. И еще не раз обманет.
Кажется, дон Тимотео только что показал ему, в чем его истинная сила.
* * *
Он не имеет ни малейшего представления, о чем заговорит с Наной, когда входит в ее комнату без стука. В грудь ему мгновенно упирается дуло пистолета.
— Какого хрена, Емицу?
Он не отвечает ей. Молча перехватывает ее запястье — такое обманчиво хрупкое, тонкое, нежное — и отводит руку в сторону. Второй рукой прижимает ее к себе крепко и целует, жадно и голодно, словно не в силах насытиться. Огонь пожирает все на своем пути. Огонь бушует внутри, с треском лопаются стенки сосудов и вен, с оглушительным звоном разлетается на куски сердце.
В комнате тихо. Ничего не слышно, кроме тяжелого дыхания и редких стонов. Емицу вколачивается в нее в бешеном, неудержимом рваном ритме, ему не хочется сейчас ничего: ни слов, ни криков, ни силы, ни славы, ни кресла Вонголы, ни счастливой семьи — только вбиваться в горячее распростертое под ним тело, которое дышит с ним одними легкими, обнимает его чужими-своими-все равно уже чьими руками, которое делится с ним своим сердцем взамен только что разорвавшегося.
У них теперь на двоих — одно сердце.
Он делает последний судорожный толчок, и Нана кончает с пронзительным криком — такой издает высоко в небе птица, которую навылет пробили пулей. Они медленно переводят дыхание, и Емицу силится вымолвить хоть что-нибудь, чтобы эта тишина и темнота вокруг не втекала в глаза и уши, не заливала до краев дыру в грудной клетке, где только что было сердце. Клетка пуста. Птица упорхнула.
— Мне нравится, когда ты такой, — тихо говорит Нана, стирая капли пота с его лица.
— Ты всегда говорила, что не любишь меня, — отвечает он ей хрипло, с трудом выталкивая слова из глотки.
Она молча садится на кровати и отворачивается от него к окну. Ему приходится прислушаться, чтобы уловить тихое:
— Не думай обо мне хуже, чем я есть.
И тогда он совершает самую большую в своей жизни ошибку.
Он садится рядом и рассказывает ей все. Просто слишком сильно болит пустота на месте сердца. Может быть, еще можно все исправить? Все вернуть, сделать, как прежде? Никого не обманывать — может быть, если все рассказать ей, она поймет и просто согласится?
Через пять минут он отлетает в дальний угол кровати от удара такой силы, что, кажется, челюсть сейчас отвалится от черепа с треском.
— Ублюдок… Как ты мог решить все за меня? Как вы с этим старым дьяволом могли все за меня решить?! Я видеть вас всех больше не хочу!
— Только что ты сказала…
— Я живой человек, а не кусок мяса! Не смейте обращаться так со мной, не смейте!
Впервые в жизни он слышит, как она на кого-то кричит в таком диком и яростном исступлении.
— Убирайся! Пошел вон! Чтобы я тебя, урод, никогда больше в жизни не видела! Нашли себе свиноматку, да вы оба просто больные!
— Нана!
— Я тебя ненавижу, тварь, — говорит она очень медленно и спокойно, становясь мгновенно прежней Наной. — Увижу еще раз — убью своими руками. Завтра я ухожу из ЦЕДЕФ, и если ты хочешь остаться жив, в твоих интересах никому не рассказывать о нашем разговоре.
— Тебя не отпустят.
— Я уйду отсюда, чего бы мне это не стоило. А теперь пошел вон!
Эхо ее голоса стоит у него в ушах оглушительным звоном. Отдается гулом в груди — теперь уже окончательно пустой. Поздно что-то пытаться исправить. Нужно хотя бы попытаться не испортить окончательно то, что он еще может получить.
* * *
Через час в ее комнату входят санитары, она вырывается до последнего и клянет их на все лады. Кажется, она прокусывает кому-то из них артерию на шее, потому что в больницу ее привозят залитой чужой кровью. Вкалывать успокоительное нельзя: она должна находиться в полном сознании перед тем, как…
Емицу смотрит на нее сквозь стекло медицинского бокса и чувствует, как плавится под стиснутыми пальцами металлический поручень. С Наной разговаривает специалист, Емицу видит, как она слушает его сосредоточенно, а потом плюет ему в лицо и кричит. Плевок не долетает, у нее пристегнуты широкими ремнями руки и ноги к креслу.
Врач смотрит на нее снисходительно, а потом выходит из палаты, чтобы официально сообщить, что пациентка отказалась от добровольного сотрудничества, а ввиду особенностей гормонального фона изъятие яйцеклетки и суррогатное вынашивание невозможно. Емицу рассеянно кивает ему и продолжает смотреть на нее. Врач пожимает плечами и уходит за необходимыми препаратами, а будущий отец будущего наследника Вонголы прислоняется лбом к стеклу. Когда ей делают первый из необходимых перед вмешательством уколов, она все-таки поворачивает к нему лицо. И тогда он видит — в первый и последний раз в своей жизни — знакомый до боли огонь в ее взгляде, и его прошибает холодный пот.
Но через мгновение огонь гаснет, Нана закрывает глаза, а когда открывает спустя час вновь — в них только пустое небо цвета ржавчины.
Никаких облаков. Никаких птиц. Никакой высоты — оно плоское, и если упасть в него, то можно расшибиться.
Это сложное сочетание подавляющих препаратов и гипноза, черт его знает, что могут придумать вонгольские профессионалы. Ей оставили минимальную программу — готовить, делать уборку, спать с Емицу, рожать Емицу детей. Любить Емицу.
В первую брачную ночь он напивается в хлам и чудом умудряется кончить в нее. Она тихо постанывает, а в темноте выражения ее глаз не видно. Поэтому потом становится легче.
Она даже кажется милой иногда: со временем становится лучше с проявлением эмоций, Нана смеется и обнимает его сама, первая, очень ласково и нежно. Любя. Вот только Емицу все чаще и чаще начинает пить, едва переступив порог дома.
С рождением сына жизнь вроде бы вновь обретает смысл — Емицу кажется, что он просто играет в какой-то пьесе вместе с Наной. Она отличная актриса, перевоплощение дается ей мастерски, но он все ждет и ждет, когда же спектакль окончится и она снова станет прежней. Ничего, — одергивает он себя. Это чудесная пьеса про любовь. Можно поиграть немного еще.
Иногда — редко-редко — она улыбается так, как он всегда мечтал. Теплой и солнечной улыбкой. Только смотрит она при этом не на него, а на сына, но иногда перепадает и мужу.
Жизнь почти удалась.
Правда, Девятый становится с каждым днем все мрачнее и мрачнее. А через год после рождения Цуны вызывает к себе в кабинет Емицу.
— Эта женщина давно осаждала меня. Преследовала, я подумал уже, что нужно просто увезти ее из города, иначе она от меня никогда не отстанет — черт знает, как она умудрялась повсюду натыкаться на меня, я и так редко сейчас выхожу из дому. Много дел, ты знаешь. У Бруно второй инфаркт подряд, ума не приложу, на кого это все теперь взвалить… — Тимотео словно засыпает на мгновение с открытыми глазами. Потом трясет головой, и взгляд его из стеклянного становится осмысленным. — Так вот. Она пыталась упорно добиться встречи со мной целый год. А в последний раз, ты не поверишь, привела с собой ребенка. Сказала, что это наш с ней сын, что назвала его Занзасом, он ведь будущий Десятый босс — представь себе мою реакцию! Но мальчик… — Девятый смотрит на Емицу прожигающим взглядом. — Я никогда прежде не видел такой силы. Такого потенциала. Он прекрасен, его Пламя невероятно мощно, а решимость непоколебима. Он мог бы разрушать города силой своей ярости. Я принял его в Семью, Емицу. Я официально признал его своим сыном — и наследником.
Емицу молча и сосредоточенно смотрит на свои пальцы. Они дрожат едва заметно. Он думает о том, как маленький Цуна играет в кубики посреди зеленого двора. Как Нана смеется, вытирая платком его перепачканные травой коленки.
— Я… — он не знает, что сказать. Можно ли чувствовать опустошение, когда ты и так уже давно пуст внутри, словно голем? — Я понял вас, Девятый. Примите мои… поздравления.
— К сожалению, поздравлять пока рано, — Тимотео сердито трясет подбородком. — Мальчик почти неуправляем. Не знаю уж, что представляет из себя большую проблему: когда силы недостаточно, или когда ее через край.
— У Цуны силы вдоволь, — тихо отвечает Емицу.
— Поэтому мы должны его беречь, — старческая ладонь с чересчур ярко сверкающим кольцом уверенно хлопает по полированной столешнице. Отблеск металла — или Пламени? — немного режет глаза. — Я постараюсь сделать так, чтобы Занзас научился себя контролировать. Он пока что ребенок. У нас еще есть время. А Цуна останется нашим козырем.
Емицу никогда не нравилось играть в карты. Особенно — собственным ребенком. Но пути назад нет.
— Я понял вас.
— Как дела у твоей семьи? Ты недавно вернулся из отпуска?
— Да, — широко улыбаться, когда тебе хочется совсем не этого — по-прежнему его главное оружие. — Мы ездили на острова. Песочек, пляж, красота! Честно признаться, — Емицу чешет в макушке со смешком, — даже немного подустал от отдыха, вернуться бы к работе скорей.
Тимотео на мгновение задерживает взгляд на его руках, а потом начинает перебирать папки на столе.
— Просмотри-ка отчетность за прошлый месяц. Что-то мне кажется, Бруно перемудрил с оценкой потенциала переговоров с семьей Фиоджи.
Емицу аккуратно сжимает в пальцах папку и думает о том, что, глядя на этого человека, нужно будет теперь очень сильно стараться, чтобы случайно не поджечь все вокруг. И еще — глядя в зеркало.
* * *
Каждое утро начинается с пробежки: пять кругов вокруг главного здания тренировочной базы, потом еще восемь на стадионе с Базилем: мальчику нужны дополнительные нагрузки, он быстро растет, и они должны расти вместе с ним. Орегано нравится бег: куда бы ты ни бежал, все равно двигаешься вперед, а это чувство — одно из самых приятных в жизни, наполненной внеплановыми миссиями и внезапными командировками куда меньше, чем повседневной рутиной нудных совещаний и пыльных бумаг.
Орегано нравится порядок: ровные стопки отчетов и протоколов, кассет прослушки и докладов, подшивок досье и газет. Но она-то знает, что порядок может заключаться в большем: например, в обойме, выпущенной через идеально точный интервал между каждым выстрелом, в точной и выверенной комбинации ударов, которыми можно одолеть противника, в размеренно и четко мигающих в сознании цифрах на табло электронных часов, оповещающих о том, что пора дернуть чеку или кольцо парашюта.
Быть личным секретарем главы ЦЕДЕФ — занятие, безусловно, почетное, но Орегано гораздо больше почестей любит перспективу. Движение вперед. Не шаги — но бег, только она и сама прекрасно понимает: надо учиться быть взрослой, спокойной, учиться смотреть по сторонам больше, чем перед собой. Быстрое движение мешает разглядеть важные детали — значит, она должна научиться продвигаться вперед медленно.
Не страшно. Всегда можно поговорить об этом с Емицу. Ну и, пока она не научилась, у нее есть пробежки.
Орегано радуется тому, что никогда не ночует в комнате босса, ни здесь, ни в здании штаб-квартиры: она ни за что не хотела бы разбудить его рано утром, когда он так устает. Даже если Емицу и знает о пробежках, то никак не комментирует ее раннее ежеутреннее бегство от строгих костюмов и папок с отчетами. И от теплой чужой постели.
Зато сегодня комментирует кое-кто другой — громко и охотно.
— Лечь под собственного босса — это, черт тебя возьми, такая свежая идея. Охренеть.
— Сквало, ты здесь три минуты, а уже меня достал, — Орегано надевает на футболку серую толстовку и сердито затягивает волосы в высокий хвост. Откуда ей было знать, что она наткнется на бывшего одноклассника, едва прикрыв за собой дверь в комнату Емицу? И надо же было именно сегодня задремать и, против обыкновения, уйти не ночью, а ранним утром. Больше она не позволит себе подобного. — Переговоры с Варией начнутся в девять — сейчас шесть тридцать, а ты валяешься на моей кровати в своих грязных сапожищах. И в крови.
— У меня, блядь, всю ночь были свои переговоры — тебе что, впадлу пустить меня в душ и дать отоспаться хотя бы два часа?
— Ты мог бы выспаться на диване в приемной. Он широкий и удобный. Или в любом другом месте — но не здесь.
— От тебя, блядь, никогда помощи не дождаться.
— Сквало, — Орегано кусает губы от досады и недовольно скрещивает руки на груди, — какая муха тебя укусила сегодня? Ты сбиваешь мне весь график. Хорошо, спи — но я не могу обещать тебе, что сюда никто не придет. Например, кто-то из коллег. Или горничная — убирать комнату.
— Или твой босс заглянет на утренний перепих?
Орегано делает глубокий вдох, стараясь не обращать внимания на то, как скрипят собственные стиснутые зубы. Супербия только на первый взгляд кажется вымотанным и уставшим: она прекрасно видит, как внимательно и цепко он смотрит на нее из-под припухших от недосыпа полуприкрытых век.
— Если эта информация выйдет за пределы этой комнаты…
— Да иди ты на хуй, тупица! — Сквало взвивается и подскакивает к ней — мальчишка, как есть мальчишка, Орегано еще со школы привыкла к тому, что мальчики взрослеют медленнее девочек. Характер Сквало, кажется, иногда просто совершает откат обратно во время взрывной и безумной подростковой поры. Вспыльчивый сумасшедший. Орегано фыркает.
— Хорошо, — вздыхает она устало. О пробежке придется забыть. — Ты никому не расскажешь, я знаю. Но почему это тебя так задевает?
Он сморит на нее исподлобья пару секунд, а потом опять ложится на кровать.
— Вот уж как была овцой со школы, так и осталась. Ничего хорошего тебя не ждет — у тебя реально не хватает мозга, чтобы понять это, Лиззи?
— Сквало, иди к черту. Или ты объяснишь мне, почему так злишься, или выметайся отсюда.
— Хрена два я тебе буду что-то объяснять.
— Сквало, — ну почему, почему с мужчинами нужно разговаривать как с детьми? Ладно, не со всеми. Босс… Не такой. Орегано ощущает, как в груди что-то начинает ныть навязчиво и приятно при одной мысли о нем. Свой босс. Чужой мужчина. Глупости. Это все тупые девичьи глупости, Сквало прав. И она не может не отметить — он никогда не злится так сильно без серьезной причины. На нее, во всяком случае.
— Просто будь с ним настороже, — Супербия смотрит на нее со смесью раздражения и чего-то снисходительно-брезгливого. Орегано знает, что именно так на его недовольно оскаленной физиономии обычно выглядит забота. — Ты знаешь, о чем сегодня пойдут переговоры?
— Нет, — отвечает она, чувствуя неприятный укол. Встреча с варийским боссом — боссом, ха, этот неуравновешенный неврастеник — босс, она никогда не привыкнет — была внеплановой. Даже ей, личному секретарю, сообщили лишь вчера поздно вечером. Да и место выбрали странное — не штаб-квартиру, а этот загородный дом. — Я знаю только, что мы ждем ужасного босса Варии, — она не может удержаться, чтобы не скорчить ему рожу, — сегодня к девяти. А сейчас, — она со вздохом смотрит на часы, — без четверти семь.
— Значит, не дождетесь, — отрезает Сквало и поворачивается к окну. Щурит покрасневшие глаза. Орегано вслед за ним переводит взгляд: за стеклом занимается серый, холодный, похожий на студень рассвет.
— Объясни, — она уже давно привыкла: Сквало может бесконечно долго орать и называть ее тупицей и набитой дурой, но всегда рано или поздно объясняет ей все, чего она не может понять.
— Босса Варии сегодня не будет, — отвечает он ей хмуро. Орегано видит, что у него синяки под глазами и едва заметная светлая щетина на щеках. Мальчики взрослеют очень внезапно.
— Тебя хотят снять с должности? Заменить? Кем?
Если бы он вляпался во что-то действительно серьезное, то не валялся бы сейчас на ее кровати и не клял дурой на все лады. Поэтому надо просто проявить еще немного терпения. Как обычно с ним.
— На встречу приедет Девятый, — Орегано сосредоточенно прикусывает губу. Об этом не было сказано ни слова. Неужели что-то настолько…
Сквало кривится болезненно, пытаясь размять шею. Немного терпения. Просто еще немного терпения. Взрослые мальчишки — все равно мальчишки.
— Твой босс и он будут обсуждать нового кандидата, — цедит он зло и саркастично.
— Тебе придется драться с ним? — что-то не так. Чем меньше становится в происходящем порядка, тем сильнее Орегано ощущает себя так, как хотела бы давно перестать — растерянной девочкой, которая до ужаса боится будущего. Глупости. Ей-то эта ситуация ничем не грозит. Но Сквало…
— Нет. Не знаю. Может быть, — Супербия криво усмехается и открывает глаза. Он смотрит на нее в упор, и на секунду ей кажется, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не попросить ее о помощи. — Его вряд ли кто сможет остановить, если он захочет проломить мне голову. Или поджечь патлы.
— Поджечь…
— Если он по-прежнему сможет использовать Пламя Ярости.
— Этого не может быть… — она машинально опускается рядом с ним на кровать, опираясь на локоть, и заглядывает в лицо.
— Еще как может, — Сквало кривит губы — и широко зевает. Матерится сквозь зубы и сверлит взглядом потолок. — Занзасу мало что можно запретить.
Орегано думает о том, что предпочла бы не слышать этого имени до конца своей жизни — или, по крайней мере, еще очень, очень долго. Слишком много проблем связано с ним. Ни на какую пробежку она уже точно не пойдет: нужно срочно связаться с архивом и запросить списки тех, кто поддержал Занзаса в восстании против Девятого. А до этого — придумать, как отчистить форму Сквало от подсыхающей крови. И как заставить его подняться с кровати, залезть в душ, побриться и съесть что-нибудь.
Еще она думает о том, что, на самом деле, ей сейчас ужасно хотелось бы уткнуться ему носом в шею и заснуть спокойно и без всяких мыслей.
Но она-то давно уже повзрослела — и научилась делать то, что должна, а не то, что хочется. Иногда она ужасно завидует Сквало. И хочет как следует ему врезать…
Ну вот, уснул. Орегано сердито дергает его за прядь спутанных волос. Супербия хмурится и продолжает спать как убитый. Она гладит его по голове и идет менять спортивный костюм на классический.
Да, она повзрослела. От прежней жизни мало что осталось — разве что любовь к ранним пробуждениям, да первые очки, которые она купила еще в школе. Емицу они почему-то очень нравятся: он говорит, что их ужасно приятно снимать, и вид у нее без них становится растерянный и беззащитный.
Да, и еще первый мужчина.
Орегано уверена, что этот багаж из прошлого Емицу очень вряд ли бы понравился. Глядя на спящего Сквало, она думает, что и ей самой давно пора бы оставить его в прошлой жизни. У каждого из них давно началась новая — и состыковать их получается все реже и реже: они обмениваются колкостями и понимающими молчаливыми взглядами почти на бегу.
Но она не может сделать этого, наверное, по той же причине, по которой никак не решается избавиться от старых очков.
Без них она чувствует себя слишком беззащитной.
* * *
— …чертов пони, ты настолько предсказуем, что меня сейчас стошнит.
В конюшне тихо и светло, солнечные лучи пробиваются сквозь маленькие окошки высоко под потолком, проникают в редкие зазоры между досками стен. Кажется, что если разгрести сено, на котором они втроем лежат, из щелей в полу тоже хлынет свет. Хорошо. Спокойно.
Дино щурится блаженно, смеется нисколько не обиженно:
— Да ладно, Сквало. Если бы тебе не понравилось, ты бы сюда даже не зашел. Вот, и Лу тоже здесь по душе.
Вообще-то, ее зовут Луиза, но они оба растащили ее имя на части, на кусочки-прозвища: Дино зовет ее ласковым «маленькая Лу», Сквало — ехидным и пренебрежительным «Лиззи», как кухарку какую-то. Ну и ладно, ей давно уже не обидно.
По правде говоря, она даже рада — ее очень давно не называли по имени. Она уже почти забыла, как оно звучит, и от этого легче: по имени ее всегда любил называть папа. Но папы больше нет.
Он работал в департаменте юстиции и почти каждый день засиживался допоздна, даже на выходных. Она привыкла слышать уже сквозь полусон, как он мягко и тихо, чтобы не разбудить, произносит у ее кровати: «Спи, моя радость, моя маленькая принцесса Луиза» — и выходит, неслышно прикрыв за собой дверь и оставляя только пропахшую запахом крепкого табака пустоту. Она чувствовала себя настоящей принцессой в стране, король которой ведет долгий бой со злом — и обязательно когда-нибудь победит, и они будут весело смеяться вместе на бесконечных балах и пиршествах. Счастливая семья.
Когда ей исполнилось тринадцать, отец перестал заходить к ней в комнату: он все чаще оставался ночевать на работе. А, может, просто боялся разбудить и берег короткий сон: она вставала теперь в шесть, чтобы успеть к репетитору до школы. Принцессой больше быть не хотелось.
Она твердо решила, что станет юристом — лучшим из всех в мире, и будет работать вместе с отцом. Поэтому вечерами зубрила учебники, зажав ладонями уши: на кухне плакала мама, это мешало сосредоточиться. Спуститься к ней и обнять не хотелось: она уже сделала так однажды и выслушала поток бесконечных упреков в адрес отца, перемежавшийся рыданиями и угрозами уехать с дочерью в другой город.
Мама ничего не понимает, — вот о чем подумала тогда она. А еще — что детство кончилось. Она уложила маму спать, как маленькую, а сама сидела на кухне до трех ночи, пока не дождалась отца. Обняла его крепко прямо на пороге, не дав даже пройти в комнату, и стояла так долго, уткнувшись носом ему в пиджак. Он гладил ее по голове немного растерянно и улыбался устало и ласково.
А через месяц он погиб.
Она совсем не плакала. Просто приходила каждый день на место, где произошла авария, и искала улики. Она не имела никакого представления о том, что искать, но верила без малейших сомнений: отец не мог просто задремать и потерять управление за рулем. Он возвращался домой заполночь почти каждый день из всех, что она помнит, и ни разу не попадал в аварию. Этого просто не могло быть.
Она проверила даже ряды кустов у обочины, откуда увезли разбитую машину. Ей пришлось пройти метров двести, прежде чем она нашла под одним из них с десяток одинаковых окурков, тщательно присыпанных землей. Сигареты были очень дорогие, коллекционные — позже она проверила цену. Она сложила их в пластиковый пакет, чтобы спрятать потом под матрасом.
Когда она вернулась домой уже в сумерках, у входа стояла черная машина с тонированными стеклами. На кухне, как обычно, плакала мама, а рядом с ней сидел очень сосредоточенный мужчина лет сорока. Худощавый, коротко стриженные каштановые волосы с проседью, тонкий шрам на левом виске, рост около метра девяносто — мысленно внесла она в протокол. Производит впечатление внушающего доверие человека. Наверняка, ложное — добавила вне протокола. Для себя.
— Сеньор Пирелли работал с твоим отцом, — проговорила мама сквозь всхлипы. — Он приехал выразить свои соболезнования.
У коллеги отца не может быть такой машины, — подумала она тогда. И такого жесткого взгляда — тоже.
На следующей неделе синьор Пирелли снова заехал вместе со своими соболезнованиями — и букетом гортензий. Через два месяца он увез маму в какое-то загородное поместье на выходные, а Луиза ходила по пустому дому и сосредоточенно сбивала ребро ладони о все дверные косяки: пойти на курсы самообороны мама ей запретила, и приходилось отрабатывать удары самой. О том, что последние несколько недель ей только и хочется, что врезать по всему вокруг, она предпочитала не думать.
Уснула она уже под утро, а проснулась от шума, доносившегося с кухни. Там не плакали. Там смеялись. Она спустилась вниз и долго смотрела из-за двери, как мама ерошит волосы на макушке синьора Пирелли.
— О, детка, ты уже проснулась? — она уже лет пять не называла ее деткой. — Будь хорошей девочкой, развлеки нашего милого Томазо, пока я сбегаю в магазин: кофе закончился. Ну, не дуйся, ты что, не выспалась? Наверное, поклонники всю ночь звонили?
Мама с веселым смешком выпорхнула из кухни, а Луиза молча уселась за стол. Наш милый Томазо. Глядя на то, как он берет с подоконника отцовскую пепельницу, ей хотелось расплакаться или запустить ей ему в голову — но она изо всех сил держала себя в руках. Синьор Пирелли прикурил и спохватился:
— Ты не против? — она молча покачала головой. Улыбка сошла с его лица, он посмотрел на нее серьезно и положил сигарету на край пепельницы. — Мне нужно с тобой поговорить.
Она продолжала молча на него смотреть. Зачем говорить, когда все и так ясно. Думать о маме было противно. Интересно, ей хотя бы хватит совести не покупать снова свадебное платье?
— Твой отец был редким человеком, — она почувствовала, как рот приоткрылся сам собой от изумления. — Поразительным. В наши дни такую честность и готовность идти до конца ради справедливости встретить почти невозможно.
Она всегда была умной девочкой.
— До конца?
— Мне очень жаль, — он помрачнел и сделал новую затяжку. Луиза медленно встала, не отрывая взгляда от сигареты в его пальцах.
Поднялась наверх в свою комнату, вытащила из-под матраса пакет и вернулась обратно.
— Долго сидели в засаде?
— Почему на них земля? Я старался никогда не курить возле вашего дома. Я вообще стараюсь не курить, просто сейчас слишком важный момент, извини меня.
— Это не земля из нашего сада. Это земля с обочины. Виа Пикальте. Там еще очень пышные кусты растут вдоль дороги. Очень удобные. Долго сидели в засаде, я спрашиваю вас?
Она все-таки заплакала. Но, даже утирая тыльной стороной ладони слезы со щек, продолжала смотреть на него сосредоточенно и яростно, готовая в любой момент наброситься. Детство кончилось. Кончилось.
— Наши люди были вдоль всей дороги — от здания департамента до вашего дома. Нас предупредили, что готовится покушение. Но, увы, слишком поздно.
— Какое вам было дело до моего отца?!
— Он был незаменимым помощником и сотрудничал с нами долгие годы.
— С кем — с вами?
— С моей семьей. С семьей Пирелли. Мне очень жаль. Я хотел бы принести тебе свои извинения от лица Семьи.
Она поняла даже на слух, что он произнес это слово с большой буквы.
— Мой отец не мог… Он… он просто не мог связаться с мафией, он…
Томазо тяжело вздохнул и затушил сигарету.
— Я боюсь, что это прозвучит, как детская сказочка, но поверь мне — есть плохие семьи и есть хорошие.
— Я не верю в сказочки.
Она обещала себе, что никогда не будет такой, как мама — и вот, сидит и рыдает на этой кухне. Остановиться просто невозможно — особенно, если тебя обнимают и гладят по голове.
— Ты умница. Твой отец гордился бы тобой. Я хочу позаботиться о тебе. И о твоей маме — она очень дорога мне. Я хочу увезти вас отсюда: оставаться здесь опасно. Ты мне позволишь?
Он разговаривает с ней, как со взрослой — поняла она. Наконец-то хоть кто-то разговаривает с ней как со взрослой.
Господи, если бы она знала, как же это неприятно. И больно.
— Лу, не спи, лошадка подкрадется и укусит, — смеется Дино. — Или акула — видишь, какая она сегодня злобная?
— Пони, ты совсем охренел? Мало того, что притащил нас в свою вонючую конюшню, так еще и поишь сидром! Твою мать, яблочным сидром, ты совсем рехнулся?
— Сквало, не кричи, разбудишь Лу.
— Я не сплю, — отвечает она хриплым голосом и раскрывает слипающиеся глаза. — Извини, всю ночь не спала.
— Зубрилка. Тупой пони и зубрилка. И чего я с вами потащился…
— Просто я хотел провести этот день с друзьями. Вы же моя маленькая семья, — глядя на Дино кажется, что он никогда в своей жизни не переставал улыбаться. Но она знает, что это не так.
* * *
Емицу быстро просматривает утреннюю корреспонденцию и пьет первую за день чашку кофе, чуть морщась. Кофе оставляет на языке приятную горечь, но, все-таки, ему не сравниться по вкусу с тем, что варит жена.
Он откладывает в сторону газету и вытирает испачканные свежей типографской краской пальцы прямо о скатерть. Черт, опять забылся. За два года, что он не был дома, он отвык быть аккуратным наедине с собой — никто не посмотрит укоризненно, не прошепчет на ухо: «Дорогой, ну что же ты».
Он и сам не рад, что дела не дают вырываться домой чаще: в последнее время Нана стала улыбаться словно ярче, он и хотел бы заглянуть к ней хоть на день, но новая должность отнимает чертовски много времени. И как ему выкроить немного на семью, кто бы посоветовал.
Советник без советов.
Со временем он привык к тому, что дома его ждет ровное, спокойное тепло, как море в штиль — без приливов и отливов, без бурь и штормов. Одинаковое. Каждый день. Привычное. Родное. Как без него прожить…
Жизнь без Наны словно становится серой и пресной — как еда без специй. Его жена чудесно готовит, он наедается до отвала всякий раз, когда удается денек побыть дома. Он жадно набрасывается на еду, вечно уставший, вечно голодный, жаждущий запомнить этот вкус, растворить его на кончике языка, чтобы вызывать потом в памяти — вместе с улыбкой жены, которая сидит напротив него за столом, подперев ладонью щеку.
Но вкусы перебиваются другими, и Емицу пытается запомнить хотя бы запах — так куда проще. Он окружил себя этими запахами, любимыми специями жены, чтобы в серой суматохе дней вспоминать те редкие, острые и пряные моменты, что успела подарить им жизнь.
Куркума — Турмерик. Вообще-то, этот крепко сбитый парень — грек, но встретил его Емицу почему-то в Каире. У них была какая-то на редкость неудачная, скомканная операция. Потребовалось быстро найти кого-то сообразительного, кто смог бы незаметно вывезти из города его — и груз в их багажнике. Когда в кузов высокого джипа попала вторая пуля, водитель витиевато выругался и достал из бардачка пистолет. Емицу, корчившийся на соседнем сидении от сквозного ранения, уж было думал, что тот пристрелит его — но парень выпустил всю обойму в преследователей со скрупулезной точностью, не потратив зря ни одной пули. До самого места назначения он молчал, и Емицу был благодарен ему за это.
Пыльный склад, где они передавали вывезенный в такой спешке личный архив генерала Муарета, весь пропах старыми коврами и густым пряным запахом специй. Они просыпались долгие годы на пол из бесконечных мешков и ящиков, пропитали весь воздух под раскаленной металлической крышей. Емицу провел пальцами по стене — они окрасились в янтарно-желтый, и в памяти сразу же всплыло, казалось бы, давно забытое.
Они с Наной идут по восточному базару в Каире, солнце слепит нещадно, но нужно покорно изображать парочку влюбленных туристов, и Емицу пользуется этим вовсю, прижимая Нану к себе и целуя в сладко пахнущую полоску голой кожи между тонким шарфом и воротом платья. Она всегда быстро обгорает, он смеется над ней, замотанной в шарф, как мумия, мучительно желая сорвать с нее все эти тряпки, чтобы потом долго и тщательно покрывать порозовевшую чувствительную кожу мазью, касаниями и поцелуями. Она шипит сердито, хватает его за руку так, что он вот-вот почувствует хруст кости, и тащит в первую попавшуюся забегаловку. Емицу смеется, глядя на то, как она сосредоточенно собирает с тарелки рис и отправляет в выпачканный рот.
— Ну что? — спрашивает Нана недовольно.
Губы у нее вымазаны чем-то желтым. Кажется, что она поцеловала солнце. Емицу тянется поцеловать их и чувствует непривычный вкус — и запах. Запах солнца.
Жгучий перец — Лал Мирч. Когда ему предложили взять в команду аркобалено, он опешил: сильнейших младенцев было не так просто заполучить, а она сама подала прошение о зачислении, по всей форме, словно и не рассчитывала на отказ. Таким и не отказывают, — думал Емицу, глядя в холодные и выжидающие взрослые глаза на детском лице.
— Я хочу быть полезна, — сказала она решительно и вздернула подбородок. — И я буду вам полезна.
Емицу не любил спорить с женщинами. Он и не стал спорить, о чем ни разу не пожалел. Тогда он думал совсем о другом.
— Я буду вам полезна, тупой ты дебил, — Нана грохает кулаком по столу с такой силой, что стаканы со звоном подскакивают на столе, и на них оглядывается половина посетителей кафе.
— Это приказ начальства: я сам должен решить, кто войдет в состав боевой группы. Это моя первая операция, я не хочу рисковать…
— И не допускаешь меня до захвата? Ты кретин, Савада, последний раз спрашиваю: на сколько завтра назначено начало?
— Ты не участвуешь. Я не хочу рисковать не своей репутацией — тобой, пойми ты это…
— Да иди ты к черту! — она хватает со стола первое, что попадается ей под руку, и швыряет в Емицу. Он успевает заслониться, и с врезавшейся в его ладонь перечницы отлетает крышка. Он чихает оглушительно, не в силах остановиться, утирает тыльной стороной руки слезящиеся глаза и не может сдержать хохота — Нана на другом конце столе пытается одновременно чихать и материться, но получается у нее это не особо хорошо.
Базилик — Базиль. Мальчик решительный и смелый, Емицу хотел бы увидеть в своем сыне хоть сотую долю такой решимости. В то же время он рад, что Цуна не так доверчиво смотрит на мир: Базиль впитывает, как губка, все знания, что в него стараются вложить, ребенок-чистый лист. Он тренируется сосредоточенно и без поблажек к себе, но стоит только похвалить его — теряет всю серьезность, расцветает в улыбке. Еще один вечный недохваленный ребенок. Емицу старается не переборщить с похвалой, предпочитая усиливать нагрузки. Но он не может не видеть, как тянется к нему этот мальчик. Прости, из Емицу отвратительный отец. Ничего не выйдет. Он старается быть хотя бы хорошим учителем.
— Ну, ну, Цу-кун, ты опять расплакался. Ну что мне делать с таким непослушным мальчиком?
— Я не хочуууу, — ревет Цуна, вытирая слезы кулачками.
— Ну что ты, мой хороший. Папа просто хочет научить тебя плавать — это же так весело!
— Я не хочуу, — не унимается сын, и Емицу растерянно чешет в затылке. — Папа плохой, не хочу, чтобы папа меня учил!
— Маленький мой, это глупости. Папа самый умный, самый сильный! Папа научит тебя интересному и хорошему! Ну что, ну не плачь! Хочешь сэндвич? Он очень вкусный!
Нана достает из корзинки для пикника еду, и Цуна, все еще всхлипывая, принимается за обед.
— Я приготовила индейку с базиликом — новый рецепт, тебе нравится, дорогой?
— Очень, — отвечает Емицу. На секунду ему кажется, что в глазах Наны промелькнуло что-то… — Ты правда считаешь меня таким?
— Ну конечно, милый, что за глупости! Ты самый-самый лучший в мире! Уж я-то знаю!
— Откуда? — тихо спрашивает он.
Нана замолкает и открывает рот, как выброшенная на берег рыба. Моргает недоуменно, словно силясь вспомнить что-то давно забытое. Лицо у нее становится расстроенное, совсем как у маленького Цуны.
— Ох, дорогой, это была шутка — а я и не поняла, глупая! — хохочет она через мгновение. — Как это откуда — просто знаю и все тут! Ты же мой любимый! Ну же, кушай сэндвич, я так старалась! Тебе нравится? Правда, пахнет необычно?
— Правда.
— Я хочу попробовать какие-нибудь новые приправы. Мне так нравится баловать тебя чем-нибудь вкусненьким!
— Не нужно. Мне… мне очень нравится то, что ты готовишь обычно, дорогая. Не надо экспериментов.
Один эксперимент он все же пережил. Точнее, сам его устроил. Напился сам — и напоил жену во время ужина на их десятилетнюю годовщину. Повел ее в ресторан — «нет, совсем не дело готовить тебе в такой день, дорогая» — заказал бутылку шампанского, потом еще одну, и еще. Они целовались в такси, ее губы на вкус были терпкими, и он почувствовал, что что-то возвращается к нему — какой-то странный аромат забивался в ноздри, будоражил кровь сильнее алкоголя. И глаза у нее в свете ночных фонарей казались не кукольно-матовыми, подернутыми дымкой как обычно, а живыми, блестящими, злыми, искренними. Она целовала его долго, прижималась сама, постанывала коротко в рот, цеплялась пальцами за отвороты куртки.
Он внес ее в номер отеля на руках — как когда-то давно, очень давно, в прошлой жизни. Она льнула к нему всем телом, сдирала рубашку, царапала спину и впивалась зубами в шею, и внутри все холодело от этого долгожданного — такого страшного — узнавания.
Он долго плескал себе в лицо холодной водой в ванной, все никак не решаясь вернуться в комнату. Чего он боялся? Что она вытащит из его куртки пистолет и пустит ему пуля в лоб? Что придушит голыми руками?
— Дорогой, ты не мог бы пропустить меня в душ?
Это оказалось страшнее всех его опасений. Ничего не поменялось. Ничего не вернулось.
— Я сейчас просто свалюсь от усталости, а мне так хочется умыться и почистить зубы. В рагу было слишком много специй, тебе не показалось?
— Как они назывались? — спросил он, глядя на свое отражение в зеркале.
— Душица, — ответила Нана и улыбнулась. — Слишком резковатая приправа, как по мне.
— Душица.
— Да. Ее еще называют орегано.
Душица — Орегано. В первый же миг, как он почувствовал этот запах, ему стало все равно, кто сейчас войдет в комнату. Запах становился насыщеннее и насыщеннее, резкий, немного грубоватый, прохладный, похожий скорее на мужской парфюм, чем на женский.
— Ну что, рад, что тебе выделили личную секретаршу?
А потом вошла она.
Глаза у нее были злые, холодные и сосредоточенные, а губы мягкие — такие мягкие, что он мог поручиться за это, даже не касаясь их. Тогда он понял, что просто обязан проверить, так ли это. И узнать, какие они на вкус.
— Добрый день. Меня зовут Луиза Пирелли. Я буду вашим личным секретарем. Для меня большая честь работать под вашим руководством, синьор Савада.
О-ре-га-но. Она сложила губы удивленным «о» в первый раз, когда он потянулся к ней поцеловать. Не отстранилась, не влепила пощечину. Просто смотрела на него своими огромными глазами и разомкнула губы медленно, будто бы нехотя.
Он не ошибся. Она была на вкус именно такой — такой, как надо. Резкой, горьковатой, терпкой. Хотелось пробовать еще и еще.
— Вы курите? — спросила она тихо, когда он, наконец, отстранился от нее слегка, продолжая крепко сжимать ее талию.
— Да. Я могу бросить — вредно, я понимаю.
— Нет, что вы. Не нужно ничего делать специально. Мне нравится. К тому же, вы вполне взрослый человек и можете самостоятельно нести ответственность за тот вред, что себе причиняете.
В ней была эта вежливая едкость и здоровый прагматизм, которые понравились ему с первого взгляда. Еще — воля и умение позаботиться о самой себе, совсем как в той. Но вместе с тем — что-то неуловимое, мягкое, теплое, летнее. Чего в другой не было. Он не может сказать себе, нравится ему это или нет.
Нежная, сильная девочка. Емицу не знает, почему ему так повезло с ней. А ей с ним — не очень. Он прекрасно отдает себе отчет в том, что она не сравнится с той, которую он любил когда-то — которой уже нет. Но ложь давно въелась в кожу, стала вторым лицом, поэтому так сладко и так удобно обнимать ее, целовать, говорить ей, что дороже нее на всем свете нет. Так легко самому в это иногда верить.
Просто порой, когда они рядом, слишком неожиданный и резкий отблеск света в стекле ее очков заставляет Емицу зажмуриться, как будто на мгновение его ослепило солнце — то, прежнее. Которое потухло и уже никогда не взойдет.
Целовать ее хочется бесконечно. Когда он с ней, к жизни ненадолго возвращается вкус. Она сладкая, и соленая, и пряная, кожа ее обжигает язык. Она прижимается к нему так доверчиво, льнет, но уходит всегда молча, первой, ни разу не попросив разрешения остаться — или о чем-то большем.
Умная серьезная девочка. Иногда он хочет сжать ее в руках крепко и не отпускать никогда. А порой — пристрелить в упор, чтобы не успеть отравить ей жизнь.
А иногда — все чаще и чаще — застрелиться в упор самому.
Он окружил себя слишком большим количеством воспоминаний. Он тонет в них, как в густых, обжигающих легкие запахах.
Сотовый звонит в кармане, и Емицу мгновенно возвращается в реальность. Сегодня предстоит не самый легкий денек, — думает он раздраженно, сталкиваясь в дверях переговорной с Орегано и Супербией, которые что-то негромко обсуждают.
Девятый постарел. Он все больше напоминает доброго дедушку, патриарха семьи, которому самое место в кресле-качалке на крыльце домика на побережье. Под теплым клетчатым пледом, окруженным внуками и любящей родней.
А ведь если подумать, его никто и не любит на всем белом свете, — понимает Емицу. Мысль эта не вызывает у него никаких эмоций. Сегодня их вызывает кое-что другое.
Пока они с Тимотео проговаривают условия, на которых осуществится возвращение Занзаса в Варию, белобрысый мальчишка щерится на него, как будто хочет клацнуть зубами и вцепиться в глотку. Щенок. Послушный занзасов пес, который все эти годы сторожил неусыпно своего хозяина. Глухое раздражение нарастает внутри, кончики пальцев начинает покалывать, и Емицу сжимает руки под столом в кулаки.
И еще варийский щенок смотрит все время на Орегано — чересчур нагло, сверкая оскалом, который должен обозначать улыбку. Раздражение становится нестерпимым, и Емицу взрывается — словно на замедленной сцене из какого-нибудь фильма, где столб пламени поднимается в воздух по сантиметру, неудержимо заполняя собой все пространство кадра.
— Считай, что мы выпускаем его под твою личную ответственность, — цедит он. — Если что-то пойдет не так, второй поблажки не будет. Тебя будет ждать наказание — очень, очень долгое. Тебе хватит до конца жизни. Ты понял меня? Ситуация не должна выйти из-под контроля второй раз, никаких дурацких восстаний, иначе его убьют у тебя на глазах, а тебя самого оставят гнить в самом темном подвале.
Девятый смотрит на него странно — но не добавляет ни слова. Супербия вскакивает на ноги и впивается в него взглядом.
— Ты понял? Или ты не хочешь, чтобы твоего босса отпустили? Ты понял нас?
Сквало прикусывает губу — и коротко кивает. Выражение лица у него безумное, как будто он сейчас убьет Емицу голыми руками. Не получится, сопляк. Емицу улыбается — широко и весело.
Как только заканчиваются переговоры, он хватает Орегано за руку, затаскивает ее в первую свободную комнату и трахает — быстро и жестко, как не делал прежде никогда. Она кончает с глухим вскриком, зажимая рот ладонью. Когда она поправляет сбившуюся одежду, пальцы у нее слегка дрожат, но взгляд сияет. Она смотрит ему в глаза молча, не отрываясь, и Емицу думает, что это самое лучшее на свете мгновение.
Этого дня, разумеется.
Не жизни. Нет.
Продолжение в комментариях
Автор: Лейтенатор
Бета: Becky Thatcher
Пейринг: Сквало/Орегано, Емицу/Нана, Емицу/Орегано, упоминание 8YB!Сквало/8YB!Дино (односторонний), Дино, Тимотео
Категория: джен, гет, преслеш
Рейтинг: R
Жанр: драма, романс
Размер: миди (19 641 слово)
Саммари: Рассказывать сказки могут все, верить в них — немногие, а воплощать их в жизнь — единицы
Дисклаймер: Все взято из секретных архивов Амано Акиры. Команда не извлекает прибыли, только информацию
Примечания: фик написан на конкурс Reborn Nostra на дайри, тема "Семья превыше всего"
Предупреждения: AU, OOC
Скачать фик одним файлом: narod
Нана придирчиво оглядывает пистолет и отправляет его обратно в наплечную кобуру. Поправляет тонкий кожаный ремешок подмышкой и потягивается всем телом, сидя на подоконнике распахнутого окна и опасно откидываясь назад. Емицу кажется, что она сейчас коснется спиной неба и не упадет, а улетит вверх — таких, как она, боятся даже законы земного притяжения.
Нана лениво пинает носком ботинка скомканную пачку из-под чипсов.
— Мы пойдем обедать или нет? Франческа обещала приготовить рагу.
Готовить Нана не умеет. Совсем. Даже кофе в ее исполнении вечно отдает чернильной горечью и гарью, если от сбежавшей или подгоревшей ко дну турки жижи что-то останется к тому моменту, когда она вспоминает о плите. Впрочем, забывает Нана о ней всегда по одной причине — не может сдержать довольной ухмылки Емицу.
— Ты мне не ответила, детка.
— Катись к чертям, Савада, какая я тебе детка? Еще раз назовешь так — руки отстрелю.
— Руки-то за что?
— Чтоб не тянул, куда не следует.
— А если куда следует?
Нана смешно фыркает и ерошит торчащие на затылке волосы: стрижется она коротко, под мальчишку. Емицу давно уговаривает ее отрастить их хотя бы чуть-чуть, но ответ на каждое его предложение неизменен — оттопыренный средний палец.
Емицу хотел бы посмотреть на нее в платье и на каблуках, он даже знает, какого цвета должно быть это платье. Но будущее глядит на него холодным прищуром карих глаз — недобро и не обещая ничего хорошего. Странно, он-то думал, что глаза у нее янтарные, как солнышко, но вблизи взгляд у Наны прохладный, даже когда она прижимается к нему тесно и стонет, слизывая капельки пота над верхней губой.
— Ты мне не ответила, детка, — повторяет он и улыбается ей широко и весело. Он давно уже понял, что этой улыбкой можно замаскировать что угодно. Даже Нана — холодная, расчетливая Нана на нее ведется.
— Чего ты пристал ко мне? Ну какие дети, Емицу? — свет кажется ярче, когда она называет его по имени. — Мы даже не женаты.
— Это вопрос времени, дорогая.
— Ты говоришь, как старпер. Тебе двадцать четыре, мне двадцать — какие дети, ты рехнулся? И вообще, я уже сказала — я не люблю детей.
— А меня-то ты любишь?
Нана только смеется в ответ коротко и сухо.
— Ты просто пацан с вечным стояком в штанах и пустыми карманами. Какое у меня с тобой может быть будущее? Ты что, реально считаешь, что я выйду за тебя замуж? Это сказка, Емицу. Я не верю в сказки.
— А если бы я был главой Вонголы?
— Не смеши меня. Все в курсе, что ты приходишься Девятому каким-то там внучатым племянником — и что толку от тебя никакого. Дон Тимотео взял тебя в семью только потому, что он одинокий и старый, а ты завалящий, но все-таки родственничек. Есть, кому на уши присесть.
Емицу не нравится, когда она разговаривает так грубо — но что с нее взять, Нана выросла на улице, среди трущобной шпаны. Она может любому свернуть шею голыми руками и прострелить голову со ста метров, не целясь — она отличный боевик, но интеллектом не блещет и ждать от нее чего-то большего не стоит. Все это понимают, в том числе и сам Емицу.
Но для него она — нечто настолько огромное и сияющее, что с того момента, как он впервые ее увидел, в жизни больше не осталось ни для чего места. Воздух вокруг — Нана, птицы высоко в небе — Нана, в груди стучит навязчиво и глухо — Нана, Нана, Нана. Она переспала с ним от скуки и привязалась со временем, как привязываются дворовые кошки к тем, кто их кормит — правда, не забывая время от времени проявлять характер.
Емицу ходит счастливый и с расцарапанной спиной, мучительно пытаясь придумать, на какой привязи можно удержать это своенравное животное. Придумать не получается. Удержать тоже.
А Емицу не хочет — и не может физически — отказаться от нее. Вместе с ней исчезнет небо, и птицы, и давящая, гулко бьющая набатом боль в груди. Он уже не сможет без нее прожить.
Она хамит ему, говорит грубости и колкости — и тем обиднее, что слова ее не соответствуют действительности. Она служит в ЦЕДЕФ с пятнадцати и считает себя прожженным боевиком. Сам Емицу пришел только в прошлом году, но понял мгновенно, что не уйдет отсюда никогда.
Здесь есть Нана.
И здесь есть работа.
Дон Тимотео дал протекцию дальнему родственнику, не блещущему особыми способностями. Для всех окружающих это очевидная истина. Кроме него и Девятого.
Вонгола чует родную кровь, умеет находить ее в любом уголке мира, взращивать и лелеять, чтобы она побежала обжигающим потоком по венам, чтобы скрутила все артерии в тугие жгуты, чтобы ударила в голову, влетела в мозг раскаленной огненной стрелой на скорости света — и взорвалась, превращая тело в костер. Нет, хуже. Разум — в костер. Когда в твоих мыслях только огонь, он жаждет пожрать все вокруг, превратить в растопку, сырье. Живое, мертвое — все гори огнем.
Когда он загорается в тебе, ты чувствуешь, как спирали ДНК закручиваются в другом направлении — и потом вновь возвращаются обратно. Но не раньше, чем огонь внутри тебя выгорит дотла. Это сложно контролировать. Это можно контролировать.
Тимотео каждый день учит его управляться с этим огнем, подчинять его себе; он-то знает, какую выжженную пустыню могут оставить после себя такие, как они. Он знает размер платы.
Кровь бежит по венам очень быстро, Емицу хочет успеть все, что хотел, пока еще может держать себя в руках, пока она его не спалила. С каждым днем он делается сильнее, с каждым днем все трудней контролировать себя, но сила все равно не становится такой, какой необходимо. Какой ее хотел бы видеть Девятый.
Емицу смотрит на Нану и чувствует, как внутри разгорается огонь — другой, бесполезный, который не дает силу, лишь отнимает ее, делая жизнь бессмысленной и жалкой. Без Наны жизнь невыносима.
— А если я стану главой Вонголы? — повторяет он тихо и без привычной улыбки, сжимая яростно кулаки.
— Станешь — поговорим.
Она хладнокровна как глубоководная гадина. Она не любит его ни капли. Он любит ее до безумия. Он готов на все, чтобы ее заполучить.
* * *
— Ты никогда не станешь Десятым Вонголой, Емицу, — старик тщедушен, а слова его тяжелы, словно камни. Емицу чувствует, как они врезаются ему поддых. — Ты прекрасно это знаешь, ведь правда? Мы с тобой об этом уже говорили: твое умение управлять пламенем развивается слишком медленно. Эта сила спала в тебе чересчур долго. Если бы мы начали наши тренировки чуть раньше, лет десять назад, когда ты был подростком… Увы, я думал, что смогу помочь тебе. У меня не получилось. Мне очень жаль.
Емицу молча встает из кресла в кабинете Девятого. Разговор окончен. Придется привыкать жить без неба и без необходимой ноющей боли в груди. И без будущего.
— Сядь, — этот камень тяжелее предыдущих. Емицу падает обратно в кресло и в который раз думает, как же мало он знает об этом человеке. У Тимотео прочнейшая броня. Такую не пробить ничем — ни словом, ни пулей, ни камнем. Правда, сил на ее поддержание уходит немало, поэтому в свои шестьдесят шесть выглядит старик почти развалиной. Но это обман. Очень полезный. — Я еще не закончил с тобой говорить. Да, ты никогда не сможешь возглавить Вонголу — тебе не хватит сил для этого. Но твой ребенок сможет.
Камень, пущенный прямо в голову — это очень подло. Вот уж не ожидал такого от старика, — думает Савада. Но если это и правда шанс — он выдержит и такую болезненную надежду.
— У меня нет детей, ты прекрасно знаешь это, — Девятый устало трет пальцами висок. — И, скорее всего, уже никогда не будет. Пламя отнимает слишком много сил, иногда мне кажется, что их не хватит и для того, чтобы просто прожить еще хоть пару лет.
Врет? Кажется, нет. Даже если им сейчас умело манипулируют — пусть, Емицу плевать. Если это поможет ему приблизиться к мечте, он придушит своими руками кого угодно. Даже Девятого. Наверное.
— Тебе нравится эта девочка? Нана? Из второй группы спецподразделения.
— Да.
— Женись на ней. Или просто сделай так, чтоб она от тебя забеременела. Но удобней, безусловно, если вы официально оформите отношения: у будущего наследника должна быть полноценная семья. Нана… слегка простовата, — Тимотео морщится, — я бы даже сказал, груба. Но она славная девочка. Ты же любишь детей, Емицу?
Он может только сдавленно кивнуть в ответ. Старый хитрый лис, еще бы ему не знать, насколько сильно Савада хотел бы подержать на руках собственного ребенка — ребенка любимой женщины. Он сотни раз представлял себе, как они будут жить с Наной: яростные перепалки и долгие нежные примирения, долгие прогулки, походы в горы, ночи в обнимку под звездным небом — он всегда был неисправимым романтиком. Слишком мягкотелым. Надо брать пример с Наны, вот где совершенное хладнокровие и здоровый расчет. Ах, да, и еще воскресные пикники на природе с ребенком…
— Я бы очень хотел жениться на ней, дон Тимотео. Семья — это лучшее, что может быть в жизни.
— Если все сотрудники ЦЕДЕФ думают так, как ты, мне придется распустить всю внешнюю разведку, — качает головой Девятый и поджимает губы — брезгливо, по-стариковски. Очень неприятно. — И куда только смотрит Бруно? Какой из него сейчас советник, давно уже пора на пенсию, он же старше меня на добрый десяток лет… Слушай меня внимательно, Емицу. Ты уговоришь эту девочку родить тебе ребенка, а дальше занимайся своей семьей, сколько пожелаешь.
— Вы уверены в этом, дон Тимотео?
— А ты разве нет? Что говорит тебе твоя интуиция, Емицу?
Ах, да, интуиция. По крайне мере, есть одна фамильная черта, проявившаяся в нем в полной мере.
— Что она — единственная в мире женщина, которая нужна мне, — тихо отвечает Савада. — Что я сдохну, если не получу ее.
— Ну так получи — если не хочешь смерти себе и кому-то еще.
— Еще? — за ниточки тянут слишком сильно. Он готов попрыгать марионеткой ради того, чтобы получить Нану, но не стоит так дергать — можно и поломать.
Девятый смеряет его долгим взглядом и прикрывает на мгновение глаза — бесконечно устало. Когда он поднимает веки, перед Емицу сидит глубокий старик.
— Кровь Вонголы — занятная вещь, уверен, ты это знаешь, — Савада молча кивает. Тимотео опирается локтями на стол и кладет подбородок на переплетенные пальцы. — В твоем отце она текла так же, как в тебе — но ты говорил мне сам, что никогда не замечал ни малейших следов Пламени.
Это верно. Емицу рос в обычной семье офисных клерков, ему и в голову не пришло бы, что в нем дремлет, свернувшись горячим чешуйчатым клубком, этот пышущий огнем зверь. Пока Девятый не нашел его.
— Пламя проявляется далеко не в каждом поколении. К сожалению, «правильная» наследственность — слишком непрочное основание для того, чтобы обеспечить своей Семье устойчивое положение. Мне жаль признавать это, но в моем случае кровь сыграла со мной слишком злую шутку: я сильнейший глава из нескольких последних поколений, но передать свою силу никому не могу. Я охотно отдал бы ее тебе — но это невозможно. После моей смерти Семье грозит крах. Поэтому мы не должны оставлять фактор наследственности тем, кто верит в слепую судьбу. У нас есть более практичное решение. Генетика. Эта девочка может родить тебе ребенка, у которого гарантированно будет Пламя Вонголы. И она родит тебе его — чего бы нам это ни стоило, ты меня понимаешь? Мы не можем рисковать. Вонгола вырождается. С каждым поколением все реже и реже рождаются дети, в которых кровь пробуждается в полную силу — если пробуждается вообще. Мне нужен этот ребенок, Емицу, — глаза Девятого загораются холодным огнем. — Он нужен Семье. Вонгола должна удержать власть.
— Почему Нана? — собственный голос звучит хрипло. Емицу чувствует, как по виску скатывается капля отвратительно ледяного пота.
— Обычно я не проверяю лично дело каждого из агентов ЦЕДЕФ, это в ведомстве Бруно. Но когда я увидел, с каким сияющим лицом ты смотришь на эту девочку, я поднял все данные. Интуиция Вонголы не может ошибаться.
— Вы за мной следили.
— Я тебя оберегал. Ты мог наломать дров. У нее идеальные генетические данные. Идеальные — ты понимаешь это, Емицу? Это один шанс из миллиона.
— Я не понимаю… Вы же сами сказали, что вероятность передать Пламя наследнику…
— Ты учил биологию в школе, Емицу? Если ген есть у одного из родителей, шансы передать его ребенку невелеки. Но если у обоих…
— Нет! Этого быть не может, я никогда ее в глаза не видел прежде!
— Замолчи и послушай меня! — Емицу чувствует, как огонь опаляет ему ресницы и брови. Или это просто кажется? — Лучшие специалисты досконально все изучили: у вас с ней нет общих родственников вплоть до пятого поколения, далее проследить оказалось невозможным. Вы с ней даже не родня, просто в далеком прошлом кто-то из потомков Первого Вонголы имел контакт с кем-то из ее семьи. У Наны этот ген, как и у твоего отца, находится в спящем состоянии. Провести все анализы было весьма непросто, но теперь мы знаем наверняка: твоя интуиция нас не подвела. У Семьи будет наследник — истинный, по крови.
Емицу чувствует, как от этого «нас» и от запаха паленых волос к горлу подступает тошнота.
Он поднимается из кресла на подкашивающихся ногах. Пикники в парке с гитарой. Ночи под звездным небом.
— Я не хочу так. Я люблю ее и не собираюсь использовать. Я отказываюсь.
— Я боюсь, у тебя нет выбора, Емицу, — Девятый поднимается вслед за ним и смотрит на него — сухопарый невысокий старик — сверху вниз. — Я же сказал тебе еще в самом начале нашего разговора: заполучи ее, если не хочешь бессмысленной смерти для себя и для кое-кого еще.
Вонь от горелого становится просто невыносимой. Хочется выйти на улицу, чтобы жадно вдохнуть свежего холодного воздуха.
— Когда я говорю о бессмысленной смерти, я имею ввиду не только себя самого, — доносится в спину Емицу. Камень ударяет между лопаток — и пробивает навылет.
— У Вонголы должен быть наследник, — мягко говорит Тимотео. — Разве ты не хочешь, чтобы это был твой ребенок?
«Разве я не хочу этого, — думает Емицу, медленно спускаясь по лестнице. Разве я не хочу этого?»
На втором пролете он останавливается. Делает глубокий вдох. И возвращается обратно.
— Я хочу, чтобы Нана стала моей женой. А мой сын — главой Вонголы.
— Сын?
— Интуиция.
— Отлично. Тогда убеди ее. Любой ценой, Емицу.
Это очень больно — каждый день чувствовать яростно полыхающий в тебе огонь и знать, что он горит недостаточно ярко. Ни для Девятого, ни для Наны.
Емицу просто надоело быть недостаточно хорошим для кого-либо. Он улыбается широко и весело — как давно привык. Эта улыбка обманывала многих. И еще не раз обманет.
Кажется, дон Тимотео только что показал ему, в чем его истинная сила.
* * *
Он не имеет ни малейшего представления, о чем заговорит с Наной, когда входит в ее комнату без стука. В грудь ему мгновенно упирается дуло пистолета.
— Какого хрена, Емицу?
Он не отвечает ей. Молча перехватывает ее запястье — такое обманчиво хрупкое, тонкое, нежное — и отводит руку в сторону. Второй рукой прижимает ее к себе крепко и целует, жадно и голодно, словно не в силах насытиться. Огонь пожирает все на своем пути. Огонь бушует внутри, с треском лопаются стенки сосудов и вен, с оглушительным звоном разлетается на куски сердце.
В комнате тихо. Ничего не слышно, кроме тяжелого дыхания и редких стонов. Емицу вколачивается в нее в бешеном, неудержимом рваном ритме, ему не хочется сейчас ничего: ни слов, ни криков, ни силы, ни славы, ни кресла Вонголы, ни счастливой семьи — только вбиваться в горячее распростертое под ним тело, которое дышит с ним одними легкими, обнимает его чужими-своими-все равно уже чьими руками, которое делится с ним своим сердцем взамен только что разорвавшегося.
У них теперь на двоих — одно сердце.
Он делает последний судорожный толчок, и Нана кончает с пронзительным криком — такой издает высоко в небе птица, которую навылет пробили пулей. Они медленно переводят дыхание, и Емицу силится вымолвить хоть что-нибудь, чтобы эта тишина и темнота вокруг не втекала в глаза и уши, не заливала до краев дыру в грудной клетке, где только что было сердце. Клетка пуста. Птица упорхнула.
— Мне нравится, когда ты такой, — тихо говорит Нана, стирая капли пота с его лица.
— Ты всегда говорила, что не любишь меня, — отвечает он ей хрипло, с трудом выталкивая слова из глотки.
Она молча садится на кровати и отворачивается от него к окну. Ему приходится прислушаться, чтобы уловить тихое:
— Не думай обо мне хуже, чем я есть.
И тогда он совершает самую большую в своей жизни ошибку.
Он садится рядом и рассказывает ей все. Просто слишком сильно болит пустота на месте сердца. Может быть, еще можно все исправить? Все вернуть, сделать, как прежде? Никого не обманывать — может быть, если все рассказать ей, она поймет и просто согласится?
Через пять минут он отлетает в дальний угол кровати от удара такой силы, что, кажется, челюсть сейчас отвалится от черепа с треском.
— Ублюдок… Как ты мог решить все за меня? Как вы с этим старым дьяволом могли все за меня решить?! Я видеть вас всех больше не хочу!
— Только что ты сказала…
— Я живой человек, а не кусок мяса! Не смейте обращаться так со мной, не смейте!
Впервые в жизни он слышит, как она на кого-то кричит в таком диком и яростном исступлении.
— Убирайся! Пошел вон! Чтобы я тебя, урод, никогда больше в жизни не видела! Нашли себе свиноматку, да вы оба просто больные!
— Нана!
— Я тебя ненавижу, тварь, — говорит она очень медленно и спокойно, становясь мгновенно прежней Наной. — Увижу еще раз — убью своими руками. Завтра я ухожу из ЦЕДЕФ, и если ты хочешь остаться жив, в твоих интересах никому не рассказывать о нашем разговоре.
— Тебя не отпустят.
— Я уйду отсюда, чего бы мне это не стоило. А теперь пошел вон!
Эхо ее голоса стоит у него в ушах оглушительным звоном. Отдается гулом в груди — теперь уже окончательно пустой. Поздно что-то пытаться исправить. Нужно хотя бы попытаться не испортить окончательно то, что он еще может получить.
* * *
Через час в ее комнату входят санитары, она вырывается до последнего и клянет их на все лады. Кажется, она прокусывает кому-то из них артерию на шее, потому что в больницу ее привозят залитой чужой кровью. Вкалывать успокоительное нельзя: она должна находиться в полном сознании перед тем, как…
Емицу смотрит на нее сквозь стекло медицинского бокса и чувствует, как плавится под стиснутыми пальцами металлический поручень. С Наной разговаривает специалист, Емицу видит, как она слушает его сосредоточенно, а потом плюет ему в лицо и кричит. Плевок не долетает, у нее пристегнуты широкими ремнями руки и ноги к креслу.
Врач смотрит на нее снисходительно, а потом выходит из палаты, чтобы официально сообщить, что пациентка отказалась от добровольного сотрудничества, а ввиду особенностей гормонального фона изъятие яйцеклетки и суррогатное вынашивание невозможно. Емицу рассеянно кивает ему и продолжает смотреть на нее. Врач пожимает плечами и уходит за необходимыми препаратами, а будущий отец будущего наследника Вонголы прислоняется лбом к стеклу. Когда ей делают первый из необходимых перед вмешательством уколов, она все-таки поворачивает к нему лицо. И тогда он видит — в первый и последний раз в своей жизни — знакомый до боли огонь в ее взгляде, и его прошибает холодный пот.
Но через мгновение огонь гаснет, Нана закрывает глаза, а когда открывает спустя час вновь — в них только пустое небо цвета ржавчины.
Никаких облаков. Никаких птиц. Никакой высоты — оно плоское, и если упасть в него, то можно расшибиться.
Это сложное сочетание подавляющих препаратов и гипноза, черт его знает, что могут придумать вонгольские профессионалы. Ей оставили минимальную программу — готовить, делать уборку, спать с Емицу, рожать Емицу детей. Любить Емицу.
В первую брачную ночь он напивается в хлам и чудом умудряется кончить в нее. Она тихо постанывает, а в темноте выражения ее глаз не видно. Поэтому потом становится легче.
Она даже кажется милой иногда: со временем становится лучше с проявлением эмоций, Нана смеется и обнимает его сама, первая, очень ласково и нежно. Любя. Вот только Емицу все чаще и чаще начинает пить, едва переступив порог дома.
С рождением сына жизнь вроде бы вновь обретает смысл — Емицу кажется, что он просто играет в какой-то пьесе вместе с Наной. Она отличная актриса, перевоплощение дается ей мастерски, но он все ждет и ждет, когда же спектакль окончится и она снова станет прежней. Ничего, — одергивает он себя. Это чудесная пьеса про любовь. Можно поиграть немного еще.
Иногда — редко-редко — она улыбается так, как он всегда мечтал. Теплой и солнечной улыбкой. Только смотрит она при этом не на него, а на сына, но иногда перепадает и мужу.
Жизнь почти удалась.
Правда, Девятый становится с каждым днем все мрачнее и мрачнее. А через год после рождения Цуны вызывает к себе в кабинет Емицу.
— Эта женщина давно осаждала меня. Преследовала, я подумал уже, что нужно просто увезти ее из города, иначе она от меня никогда не отстанет — черт знает, как она умудрялась повсюду натыкаться на меня, я и так редко сейчас выхожу из дому. Много дел, ты знаешь. У Бруно второй инфаркт подряд, ума не приложу, на кого это все теперь взвалить… — Тимотео словно засыпает на мгновение с открытыми глазами. Потом трясет головой, и взгляд его из стеклянного становится осмысленным. — Так вот. Она пыталась упорно добиться встречи со мной целый год. А в последний раз, ты не поверишь, привела с собой ребенка. Сказала, что это наш с ней сын, что назвала его Занзасом, он ведь будущий Десятый босс — представь себе мою реакцию! Но мальчик… — Девятый смотрит на Емицу прожигающим взглядом. — Я никогда прежде не видел такой силы. Такого потенциала. Он прекрасен, его Пламя невероятно мощно, а решимость непоколебима. Он мог бы разрушать города силой своей ярости. Я принял его в Семью, Емицу. Я официально признал его своим сыном — и наследником.
Емицу молча и сосредоточенно смотрит на свои пальцы. Они дрожат едва заметно. Он думает о том, как маленький Цуна играет в кубики посреди зеленого двора. Как Нана смеется, вытирая платком его перепачканные травой коленки.
— Я… — он не знает, что сказать. Можно ли чувствовать опустошение, когда ты и так уже давно пуст внутри, словно голем? — Я понял вас, Девятый. Примите мои… поздравления.
— К сожалению, поздравлять пока рано, — Тимотео сердито трясет подбородком. — Мальчик почти неуправляем. Не знаю уж, что представляет из себя большую проблему: когда силы недостаточно, или когда ее через край.
— У Цуны силы вдоволь, — тихо отвечает Емицу.
— Поэтому мы должны его беречь, — старческая ладонь с чересчур ярко сверкающим кольцом уверенно хлопает по полированной столешнице. Отблеск металла — или Пламени? — немного режет глаза. — Я постараюсь сделать так, чтобы Занзас научился себя контролировать. Он пока что ребенок. У нас еще есть время. А Цуна останется нашим козырем.
Емицу никогда не нравилось играть в карты. Особенно — собственным ребенком. Но пути назад нет.
— Я понял вас.
— Как дела у твоей семьи? Ты недавно вернулся из отпуска?
— Да, — широко улыбаться, когда тебе хочется совсем не этого — по-прежнему его главное оружие. — Мы ездили на острова. Песочек, пляж, красота! Честно признаться, — Емицу чешет в макушке со смешком, — даже немного подустал от отдыха, вернуться бы к работе скорей.
Тимотео на мгновение задерживает взгляд на его руках, а потом начинает перебирать папки на столе.
— Просмотри-ка отчетность за прошлый месяц. Что-то мне кажется, Бруно перемудрил с оценкой потенциала переговоров с семьей Фиоджи.
Емицу аккуратно сжимает в пальцах папку и думает о том, что, глядя на этого человека, нужно будет теперь очень сильно стараться, чтобы случайно не поджечь все вокруг. И еще — глядя в зеркало.
* * *
Каждое утро начинается с пробежки: пять кругов вокруг главного здания тренировочной базы, потом еще восемь на стадионе с Базилем: мальчику нужны дополнительные нагрузки, он быстро растет, и они должны расти вместе с ним. Орегано нравится бег: куда бы ты ни бежал, все равно двигаешься вперед, а это чувство — одно из самых приятных в жизни, наполненной внеплановыми миссиями и внезапными командировками куда меньше, чем повседневной рутиной нудных совещаний и пыльных бумаг.
Орегано нравится порядок: ровные стопки отчетов и протоколов, кассет прослушки и докладов, подшивок досье и газет. Но она-то знает, что порядок может заключаться в большем: например, в обойме, выпущенной через идеально точный интервал между каждым выстрелом, в точной и выверенной комбинации ударов, которыми можно одолеть противника, в размеренно и четко мигающих в сознании цифрах на табло электронных часов, оповещающих о том, что пора дернуть чеку или кольцо парашюта.
Быть личным секретарем главы ЦЕДЕФ — занятие, безусловно, почетное, но Орегано гораздо больше почестей любит перспективу. Движение вперед. Не шаги — но бег, только она и сама прекрасно понимает: надо учиться быть взрослой, спокойной, учиться смотреть по сторонам больше, чем перед собой. Быстрое движение мешает разглядеть важные детали — значит, она должна научиться продвигаться вперед медленно.
Не страшно. Всегда можно поговорить об этом с Емицу. Ну и, пока она не научилась, у нее есть пробежки.
Орегано радуется тому, что никогда не ночует в комнате босса, ни здесь, ни в здании штаб-квартиры: она ни за что не хотела бы разбудить его рано утром, когда он так устает. Даже если Емицу и знает о пробежках, то никак не комментирует ее раннее ежеутреннее бегство от строгих костюмов и папок с отчетами. И от теплой чужой постели.
Зато сегодня комментирует кое-кто другой — громко и охотно.
— Лечь под собственного босса — это, черт тебя возьми, такая свежая идея. Охренеть.
— Сквало, ты здесь три минуты, а уже меня достал, — Орегано надевает на футболку серую толстовку и сердито затягивает волосы в высокий хвост. Откуда ей было знать, что она наткнется на бывшего одноклассника, едва прикрыв за собой дверь в комнату Емицу? И надо же было именно сегодня задремать и, против обыкновения, уйти не ночью, а ранним утром. Больше она не позволит себе подобного. — Переговоры с Варией начнутся в девять — сейчас шесть тридцать, а ты валяешься на моей кровати в своих грязных сапожищах. И в крови.
— У меня, блядь, всю ночь были свои переговоры — тебе что, впадлу пустить меня в душ и дать отоспаться хотя бы два часа?
— Ты мог бы выспаться на диване в приемной. Он широкий и удобный. Или в любом другом месте — но не здесь.
— От тебя, блядь, никогда помощи не дождаться.
— Сквало, — Орегано кусает губы от досады и недовольно скрещивает руки на груди, — какая муха тебя укусила сегодня? Ты сбиваешь мне весь график. Хорошо, спи — но я не могу обещать тебе, что сюда никто не придет. Например, кто-то из коллег. Или горничная — убирать комнату.
— Или твой босс заглянет на утренний перепих?
Орегано делает глубокий вдох, стараясь не обращать внимания на то, как скрипят собственные стиснутые зубы. Супербия только на первый взгляд кажется вымотанным и уставшим: она прекрасно видит, как внимательно и цепко он смотрит на нее из-под припухших от недосыпа полуприкрытых век.
— Если эта информация выйдет за пределы этой комнаты…
— Да иди ты на хуй, тупица! — Сквало взвивается и подскакивает к ней — мальчишка, как есть мальчишка, Орегано еще со школы привыкла к тому, что мальчики взрослеют медленнее девочек. Характер Сквало, кажется, иногда просто совершает откат обратно во время взрывной и безумной подростковой поры. Вспыльчивый сумасшедший. Орегано фыркает.
— Хорошо, — вздыхает она устало. О пробежке придется забыть. — Ты никому не расскажешь, я знаю. Но почему это тебя так задевает?
Он сморит на нее исподлобья пару секунд, а потом опять ложится на кровать.
— Вот уж как была овцой со школы, так и осталась. Ничего хорошего тебя не ждет — у тебя реально не хватает мозга, чтобы понять это, Лиззи?
— Сквало, иди к черту. Или ты объяснишь мне, почему так злишься, или выметайся отсюда.
— Хрена два я тебе буду что-то объяснять.
— Сквало, — ну почему, почему с мужчинами нужно разговаривать как с детьми? Ладно, не со всеми. Босс… Не такой. Орегано ощущает, как в груди что-то начинает ныть навязчиво и приятно при одной мысли о нем. Свой босс. Чужой мужчина. Глупости. Это все тупые девичьи глупости, Сквало прав. И она не может не отметить — он никогда не злится так сильно без серьезной причины. На нее, во всяком случае.
— Просто будь с ним настороже, — Супербия смотрит на нее со смесью раздражения и чего-то снисходительно-брезгливого. Орегано знает, что именно так на его недовольно оскаленной физиономии обычно выглядит забота. — Ты знаешь, о чем сегодня пойдут переговоры?
— Нет, — отвечает она, чувствуя неприятный укол. Встреча с варийским боссом — боссом, ха, этот неуравновешенный неврастеник — босс, она никогда не привыкнет — была внеплановой. Даже ей, личному секретарю, сообщили лишь вчера поздно вечером. Да и место выбрали странное — не штаб-квартиру, а этот загородный дом. — Я знаю только, что мы ждем ужасного босса Варии, — она не может удержаться, чтобы не скорчить ему рожу, — сегодня к девяти. А сейчас, — она со вздохом смотрит на часы, — без четверти семь.
— Значит, не дождетесь, — отрезает Сквало и поворачивается к окну. Щурит покрасневшие глаза. Орегано вслед за ним переводит взгляд: за стеклом занимается серый, холодный, похожий на студень рассвет.
— Объясни, — она уже давно привыкла: Сквало может бесконечно долго орать и называть ее тупицей и набитой дурой, но всегда рано или поздно объясняет ей все, чего она не может понять.
— Босса Варии сегодня не будет, — отвечает он ей хмуро. Орегано видит, что у него синяки под глазами и едва заметная светлая щетина на щеках. Мальчики взрослеют очень внезапно.
— Тебя хотят снять с должности? Заменить? Кем?
Если бы он вляпался во что-то действительно серьезное, то не валялся бы сейчас на ее кровати и не клял дурой на все лады. Поэтому надо просто проявить еще немного терпения. Как обычно с ним.
— На встречу приедет Девятый, — Орегано сосредоточенно прикусывает губу. Об этом не было сказано ни слова. Неужели что-то настолько…
Сквало кривится болезненно, пытаясь размять шею. Немного терпения. Просто еще немного терпения. Взрослые мальчишки — все равно мальчишки.
— Твой босс и он будут обсуждать нового кандидата, — цедит он зло и саркастично.
— Тебе придется драться с ним? — что-то не так. Чем меньше становится в происходящем порядка, тем сильнее Орегано ощущает себя так, как хотела бы давно перестать — растерянной девочкой, которая до ужаса боится будущего. Глупости. Ей-то эта ситуация ничем не грозит. Но Сквало…
— Нет. Не знаю. Может быть, — Супербия криво усмехается и открывает глаза. Он смотрит на нее в упор, и на секунду ей кажется, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не попросить ее о помощи. — Его вряд ли кто сможет остановить, если он захочет проломить мне голову. Или поджечь патлы.
— Поджечь…
— Если он по-прежнему сможет использовать Пламя Ярости.
— Этого не может быть… — она машинально опускается рядом с ним на кровать, опираясь на локоть, и заглядывает в лицо.
— Еще как может, — Сквало кривит губы — и широко зевает. Матерится сквозь зубы и сверлит взглядом потолок. — Занзасу мало что можно запретить.
Орегано думает о том, что предпочла бы не слышать этого имени до конца своей жизни — или, по крайней мере, еще очень, очень долго. Слишком много проблем связано с ним. Ни на какую пробежку она уже точно не пойдет: нужно срочно связаться с архивом и запросить списки тех, кто поддержал Занзаса в восстании против Девятого. А до этого — придумать, как отчистить форму Сквало от подсыхающей крови. И как заставить его подняться с кровати, залезть в душ, побриться и съесть что-нибудь.
Еще она думает о том, что, на самом деле, ей сейчас ужасно хотелось бы уткнуться ему носом в шею и заснуть спокойно и без всяких мыслей.
Но она-то давно уже повзрослела — и научилась делать то, что должна, а не то, что хочется. Иногда она ужасно завидует Сквало. И хочет как следует ему врезать…
Ну вот, уснул. Орегано сердито дергает его за прядь спутанных волос. Супербия хмурится и продолжает спать как убитый. Она гладит его по голове и идет менять спортивный костюм на классический.
Да, она повзрослела. От прежней жизни мало что осталось — разве что любовь к ранним пробуждениям, да первые очки, которые она купила еще в школе. Емицу они почему-то очень нравятся: он говорит, что их ужасно приятно снимать, и вид у нее без них становится растерянный и беззащитный.
Да, и еще первый мужчина.
Орегано уверена, что этот багаж из прошлого Емицу очень вряд ли бы понравился. Глядя на спящего Сквало, она думает, что и ей самой давно пора бы оставить его в прошлой жизни. У каждого из них давно началась новая — и состыковать их получается все реже и реже: они обмениваются колкостями и понимающими молчаливыми взглядами почти на бегу.
Но она не может сделать этого, наверное, по той же причине, по которой никак не решается избавиться от старых очков.
Без них она чувствует себя слишком беззащитной.
* * *
— …чертов пони, ты настолько предсказуем, что меня сейчас стошнит.
В конюшне тихо и светло, солнечные лучи пробиваются сквозь маленькие окошки высоко под потолком, проникают в редкие зазоры между досками стен. Кажется, что если разгрести сено, на котором они втроем лежат, из щелей в полу тоже хлынет свет. Хорошо. Спокойно.
Дино щурится блаженно, смеется нисколько не обиженно:
— Да ладно, Сквало. Если бы тебе не понравилось, ты бы сюда даже не зашел. Вот, и Лу тоже здесь по душе.
Вообще-то, ее зовут Луиза, но они оба растащили ее имя на части, на кусочки-прозвища: Дино зовет ее ласковым «маленькая Лу», Сквало — ехидным и пренебрежительным «Лиззи», как кухарку какую-то. Ну и ладно, ей давно уже не обидно.
По правде говоря, она даже рада — ее очень давно не называли по имени. Она уже почти забыла, как оно звучит, и от этого легче: по имени ее всегда любил называть папа. Но папы больше нет.
Он работал в департаменте юстиции и почти каждый день засиживался допоздна, даже на выходных. Она привыкла слышать уже сквозь полусон, как он мягко и тихо, чтобы не разбудить, произносит у ее кровати: «Спи, моя радость, моя маленькая принцесса Луиза» — и выходит, неслышно прикрыв за собой дверь и оставляя только пропахшую запахом крепкого табака пустоту. Она чувствовала себя настоящей принцессой в стране, король которой ведет долгий бой со злом — и обязательно когда-нибудь победит, и они будут весело смеяться вместе на бесконечных балах и пиршествах. Счастливая семья.
Когда ей исполнилось тринадцать, отец перестал заходить к ней в комнату: он все чаще оставался ночевать на работе. А, может, просто боялся разбудить и берег короткий сон: она вставала теперь в шесть, чтобы успеть к репетитору до школы. Принцессой больше быть не хотелось.
Она твердо решила, что станет юристом — лучшим из всех в мире, и будет работать вместе с отцом. Поэтому вечерами зубрила учебники, зажав ладонями уши: на кухне плакала мама, это мешало сосредоточиться. Спуститься к ней и обнять не хотелось: она уже сделала так однажды и выслушала поток бесконечных упреков в адрес отца, перемежавшийся рыданиями и угрозами уехать с дочерью в другой город.
Мама ничего не понимает, — вот о чем подумала тогда она. А еще — что детство кончилось. Она уложила маму спать, как маленькую, а сама сидела на кухне до трех ночи, пока не дождалась отца. Обняла его крепко прямо на пороге, не дав даже пройти в комнату, и стояла так долго, уткнувшись носом ему в пиджак. Он гладил ее по голове немного растерянно и улыбался устало и ласково.
А через месяц он погиб.
Она совсем не плакала. Просто приходила каждый день на место, где произошла авария, и искала улики. Она не имела никакого представления о том, что искать, но верила без малейших сомнений: отец не мог просто задремать и потерять управление за рулем. Он возвращался домой заполночь почти каждый день из всех, что она помнит, и ни разу не попадал в аварию. Этого просто не могло быть.
Она проверила даже ряды кустов у обочины, откуда увезли разбитую машину. Ей пришлось пройти метров двести, прежде чем она нашла под одним из них с десяток одинаковых окурков, тщательно присыпанных землей. Сигареты были очень дорогие, коллекционные — позже она проверила цену. Она сложила их в пластиковый пакет, чтобы спрятать потом под матрасом.
Когда она вернулась домой уже в сумерках, у входа стояла черная машина с тонированными стеклами. На кухне, как обычно, плакала мама, а рядом с ней сидел очень сосредоточенный мужчина лет сорока. Худощавый, коротко стриженные каштановые волосы с проседью, тонкий шрам на левом виске, рост около метра девяносто — мысленно внесла она в протокол. Производит впечатление внушающего доверие человека. Наверняка, ложное — добавила вне протокола. Для себя.
— Сеньор Пирелли работал с твоим отцом, — проговорила мама сквозь всхлипы. — Он приехал выразить свои соболезнования.
У коллеги отца не может быть такой машины, — подумала она тогда. И такого жесткого взгляда — тоже.
На следующей неделе синьор Пирелли снова заехал вместе со своими соболезнованиями — и букетом гортензий. Через два месяца он увез маму в какое-то загородное поместье на выходные, а Луиза ходила по пустому дому и сосредоточенно сбивала ребро ладони о все дверные косяки: пойти на курсы самообороны мама ей запретила, и приходилось отрабатывать удары самой. О том, что последние несколько недель ей только и хочется, что врезать по всему вокруг, она предпочитала не думать.
Уснула она уже под утро, а проснулась от шума, доносившегося с кухни. Там не плакали. Там смеялись. Она спустилась вниз и долго смотрела из-за двери, как мама ерошит волосы на макушке синьора Пирелли.
— О, детка, ты уже проснулась? — она уже лет пять не называла ее деткой. — Будь хорошей девочкой, развлеки нашего милого Томазо, пока я сбегаю в магазин: кофе закончился. Ну, не дуйся, ты что, не выспалась? Наверное, поклонники всю ночь звонили?
Мама с веселым смешком выпорхнула из кухни, а Луиза молча уселась за стол. Наш милый Томазо. Глядя на то, как он берет с подоконника отцовскую пепельницу, ей хотелось расплакаться или запустить ей ему в голову — но она изо всех сил держала себя в руках. Синьор Пирелли прикурил и спохватился:
— Ты не против? — она молча покачала головой. Улыбка сошла с его лица, он посмотрел на нее серьезно и положил сигарету на край пепельницы. — Мне нужно с тобой поговорить.
Она продолжала молча на него смотреть. Зачем говорить, когда все и так ясно. Думать о маме было противно. Интересно, ей хотя бы хватит совести не покупать снова свадебное платье?
— Твой отец был редким человеком, — она почувствовала, как рот приоткрылся сам собой от изумления. — Поразительным. В наши дни такую честность и готовность идти до конца ради справедливости встретить почти невозможно.
Она всегда была умной девочкой.
— До конца?
— Мне очень жаль, — он помрачнел и сделал новую затяжку. Луиза медленно встала, не отрывая взгляда от сигареты в его пальцах.
Поднялась наверх в свою комнату, вытащила из-под матраса пакет и вернулась обратно.
— Долго сидели в засаде?
— Почему на них земля? Я старался никогда не курить возле вашего дома. Я вообще стараюсь не курить, просто сейчас слишком важный момент, извини меня.
— Это не земля из нашего сада. Это земля с обочины. Виа Пикальте. Там еще очень пышные кусты растут вдоль дороги. Очень удобные. Долго сидели в засаде, я спрашиваю вас?
Она все-таки заплакала. Но, даже утирая тыльной стороной ладони слезы со щек, продолжала смотреть на него сосредоточенно и яростно, готовая в любой момент наброситься. Детство кончилось. Кончилось.
— Наши люди были вдоль всей дороги — от здания департамента до вашего дома. Нас предупредили, что готовится покушение. Но, увы, слишком поздно.
— Какое вам было дело до моего отца?!
— Он был незаменимым помощником и сотрудничал с нами долгие годы.
— С кем — с вами?
— С моей семьей. С семьей Пирелли. Мне очень жаль. Я хотел бы принести тебе свои извинения от лица Семьи.
Она поняла даже на слух, что он произнес это слово с большой буквы.
— Мой отец не мог… Он… он просто не мог связаться с мафией, он…
Томазо тяжело вздохнул и затушил сигарету.
— Я боюсь, что это прозвучит, как детская сказочка, но поверь мне — есть плохие семьи и есть хорошие.
— Я не верю в сказочки.
Она обещала себе, что никогда не будет такой, как мама — и вот, сидит и рыдает на этой кухне. Остановиться просто невозможно — особенно, если тебя обнимают и гладят по голове.
— Ты умница. Твой отец гордился бы тобой. Я хочу позаботиться о тебе. И о твоей маме — она очень дорога мне. Я хочу увезти вас отсюда: оставаться здесь опасно. Ты мне позволишь?
Он разговаривает с ней, как со взрослой — поняла она. Наконец-то хоть кто-то разговаривает с ней как со взрослой.
Господи, если бы она знала, как же это неприятно. И больно.
— Лу, не спи, лошадка подкрадется и укусит, — смеется Дино. — Или акула — видишь, какая она сегодня злобная?
— Пони, ты совсем охренел? Мало того, что притащил нас в свою вонючую конюшню, так еще и поишь сидром! Твою мать, яблочным сидром, ты совсем рехнулся?
— Сквало, не кричи, разбудишь Лу.
— Я не сплю, — отвечает она хриплым голосом и раскрывает слипающиеся глаза. — Извини, всю ночь не спала.
— Зубрилка. Тупой пони и зубрилка. И чего я с вами потащился…
— Просто я хотел провести этот день с друзьями. Вы же моя маленькая семья, — глядя на Дино кажется, что он никогда в своей жизни не переставал улыбаться. Но она знает, что это не так.
* * *
Емицу быстро просматривает утреннюю корреспонденцию и пьет первую за день чашку кофе, чуть морщась. Кофе оставляет на языке приятную горечь, но, все-таки, ему не сравниться по вкусу с тем, что варит жена.
Он откладывает в сторону газету и вытирает испачканные свежей типографской краской пальцы прямо о скатерть. Черт, опять забылся. За два года, что он не был дома, он отвык быть аккуратным наедине с собой — никто не посмотрит укоризненно, не прошепчет на ухо: «Дорогой, ну что же ты».
Он и сам не рад, что дела не дают вырываться домой чаще: в последнее время Нана стала улыбаться словно ярче, он и хотел бы заглянуть к ней хоть на день, но новая должность отнимает чертовски много времени. И как ему выкроить немного на семью, кто бы посоветовал.
Советник без советов.
Со временем он привык к тому, что дома его ждет ровное, спокойное тепло, как море в штиль — без приливов и отливов, без бурь и штормов. Одинаковое. Каждый день. Привычное. Родное. Как без него прожить…
Жизнь без Наны словно становится серой и пресной — как еда без специй. Его жена чудесно готовит, он наедается до отвала всякий раз, когда удается денек побыть дома. Он жадно набрасывается на еду, вечно уставший, вечно голодный, жаждущий запомнить этот вкус, растворить его на кончике языка, чтобы вызывать потом в памяти — вместе с улыбкой жены, которая сидит напротив него за столом, подперев ладонью щеку.
Но вкусы перебиваются другими, и Емицу пытается запомнить хотя бы запах — так куда проще. Он окружил себя этими запахами, любимыми специями жены, чтобы в серой суматохе дней вспоминать те редкие, острые и пряные моменты, что успела подарить им жизнь.
Куркума — Турмерик. Вообще-то, этот крепко сбитый парень — грек, но встретил его Емицу почему-то в Каире. У них была какая-то на редкость неудачная, скомканная операция. Потребовалось быстро найти кого-то сообразительного, кто смог бы незаметно вывезти из города его — и груз в их багажнике. Когда в кузов высокого джипа попала вторая пуля, водитель витиевато выругался и достал из бардачка пистолет. Емицу, корчившийся на соседнем сидении от сквозного ранения, уж было думал, что тот пристрелит его — но парень выпустил всю обойму в преследователей со скрупулезной точностью, не потратив зря ни одной пули. До самого места назначения он молчал, и Емицу был благодарен ему за это.
Пыльный склад, где они передавали вывезенный в такой спешке личный архив генерала Муарета, весь пропах старыми коврами и густым пряным запахом специй. Они просыпались долгие годы на пол из бесконечных мешков и ящиков, пропитали весь воздух под раскаленной металлической крышей. Емицу провел пальцами по стене — они окрасились в янтарно-желтый, и в памяти сразу же всплыло, казалось бы, давно забытое.
Они с Наной идут по восточному базару в Каире, солнце слепит нещадно, но нужно покорно изображать парочку влюбленных туристов, и Емицу пользуется этим вовсю, прижимая Нану к себе и целуя в сладко пахнущую полоску голой кожи между тонким шарфом и воротом платья. Она всегда быстро обгорает, он смеется над ней, замотанной в шарф, как мумия, мучительно желая сорвать с нее все эти тряпки, чтобы потом долго и тщательно покрывать порозовевшую чувствительную кожу мазью, касаниями и поцелуями. Она шипит сердито, хватает его за руку так, что он вот-вот почувствует хруст кости, и тащит в первую попавшуюся забегаловку. Емицу смеется, глядя на то, как она сосредоточенно собирает с тарелки рис и отправляет в выпачканный рот.
— Ну что? — спрашивает Нана недовольно.
Губы у нее вымазаны чем-то желтым. Кажется, что она поцеловала солнце. Емицу тянется поцеловать их и чувствует непривычный вкус — и запах. Запах солнца.
Жгучий перец — Лал Мирч. Когда ему предложили взять в команду аркобалено, он опешил: сильнейших младенцев было не так просто заполучить, а она сама подала прошение о зачислении, по всей форме, словно и не рассчитывала на отказ. Таким и не отказывают, — думал Емицу, глядя в холодные и выжидающие взрослые глаза на детском лице.
— Я хочу быть полезна, — сказала она решительно и вздернула подбородок. — И я буду вам полезна.
Емицу не любил спорить с женщинами. Он и не стал спорить, о чем ни разу не пожалел. Тогда он думал совсем о другом.
— Я буду вам полезна, тупой ты дебил, — Нана грохает кулаком по столу с такой силой, что стаканы со звоном подскакивают на столе, и на них оглядывается половина посетителей кафе.
— Это приказ начальства: я сам должен решить, кто войдет в состав боевой группы. Это моя первая операция, я не хочу рисковать…
— И не допускаешь меня до захвата? Ты кретин, Савада, последний раз спрашиваю: на сколько завтра назначено начало?
— Ты не участвуешь. Я не хочу рисковать не своей репутацией — тобой, пойми ты это…
— Да иди ты к черту! — она хватает со стола первое, что попадается ей под руку, и швыряет в Емицу. Он успевает заслониться, и с врезавшейся в его ладонь перечницы отлетает крышка. Он чихает оглушительно, не в силах остановиться, утирает тыльной стороной руки слезящиеся глаза и не может сдержать хохота — Нана на другом конце столе пытается одновременно чихать и материться, но получается у нее это не особо хорошо.
Базилик — Базиль. Мальчик решительный и смелый, Емицу хотел бы увидеть в своем сыне хоть сотую долю такой решимости. В то же время он рад, что Цуна не так доверчиво смотрит на мир: Базиль впитывает, как губка, все знания, что в него стараются вложить, ребенок-чистый лист. Он тренируется сосредоточенно и без поблажек к себе, но стоит только похвалить его — теряет всю серьезность, расцветает в улыбке. Еще один вечный недохваленный ребенок. Емицу старается не переборщить с похвалой, предпочитая усиливать нагрузки. Но он не может не видеть, как тянется к нему этот мальчик. Прости, из Емицу отвратительный отец. Ничего не выйдет. Он старается быть хотя бы хорошим учителем.
— Ну, ну, Цу-кун, ты опять расплакался. Ну что мне делать с таким непослушным мальчиком?
— Я не хочуууу, — ревет Цуна, вытирая слезы кулачками.
— Ну что ты, мой хороший. Папа просто хочет научить тебя плавать — это же так весело!
— Я не хочуу, — не унимается сын, и Емицу растерянно чешет в затылке. — Папа плохой, не хочу, чтобы папа меня учил!
— Маленький мой, это глупости. Папа самый умный, самый сильный! Папа научит тебя интересному и хорошему! Ну что, ну не плачь! Хочешь сэндвич? Он очень вкусный!
Нана достает из корзинки для пикника еду, и Цуна, все еще всхлипывая, принимается за обед.
— Я приготовила индейку с базиликом — новый рецепт, тебе нравится, дорогой?
— Очень, — отвечает Емицу. На секунду ему кажется, что в глазах Наны промелькнуло что-то… — Ты правда считаешь меня таким?
— Ну конечно, милый, что за глупости! Ты самый-самый лучший в мире! Уж я-то знаю!
— Откуда? — тихо спрашивает он.
Нана замолкает и открывает рот, как выброшенная на берег рыба. Моргает недоуменно, словно силясь вспомнить что-то давно забытое. Лицо у нее становится расстроенное, совсем как у маленького Цуны.
— Ох, дорогой, это была шутка — а я и не поняла, глупая! — хохочет она через мгновение. — Как это откуда — просто знаю и все тут! Ты же мой любимый! Ну же, кушай сэндвич, я так старалась! Тебе нравится? Правда, пахнет необычно?
— Правда.
— Я хочу попробовать какие-нибудь новые приправы. Мне так нравится баловать тебя чем-нибудь вкусненьким!
— Не нужно. Мне… мне очень нравится то, что ты готовишь обычно, дорогая. Не надо экспериментов.
Один эксперимент он все же пережил. Точнее, сам его устроил. Напился сам — и напоил жену во время ужина на их десятилетнюю годовщину. Повел ее в ресторан — «нет, совсем не дело готовить тебе в такой день, дорогая» — заказал бутылку шампанского, потом еще одну, и еще. Они целовались в такси, ее губы на вкус были терпкими, и он почувствовал, что что-то возвращается к нему — какой-то странный аромат забивался в ноздри, будоражил кровь сильнее алкоголя. И глаза у нее в свете ночных фонарей казались не кукольно-матовыми, подернутыми дымкой как обычно, а живыми, блестящими, злыми, искренними. Она целовала его долго, прижималась сама, постанывала коротко в рот, цеплялась пальцами за отвороты куртки.
Он внес ее в номер отеля на руках — как когда-то давно, очень давно, в прошлой жизни. Она льнула к нему всем телом, сдирала рубашку, царапала спину и впивалась зубами в шею, и внутри все холодело от этого долгожданного — такого страшного — узнавания.
Он долго плескал себе в лицо холодной водой в ванной, все никак не решаясь вернуться в комнату. Чего он боялся? Что она вытащит из его куртки пистолет и пустит ему пуля в лоб? Что придушит голыми руками?
— Дорогой, ты не мог бы пропустить меня в душ?
Это оказалось страшнее всех его опасений. Ничего не поменялось. Ничего не вернулось.
— Я сейчас просто свалюсь от усталости, а мне так хочется умыться и почистить зубы. В рагу было слишком много специй, тебе не показалось?
— Как они назывались? — спросил он, глядя на свое отражение в зеркале.
— Душица, — ответила Нана и улыбнулась. — Слишком резковатая приправа, как по мне.
— Душица.
— Да. Ее еще называют орегано.
Душица — Орегано. В первый же миг, как он почувствовал этот запах, ему стало все равно, кто сейчас войдет в комнату. Запах становился насыщеннее и насыщеннее, резкий, немного грубоватый, прохладный, похожий скорее на мужской парфюм, чем на женский.
— Ну что, рад, что тебе выделили личную секретаршу?
А потом вошла она.
Глаза у нее были злые, холодные и сосредоточенные, а губы мягкие — такие мягкие, что он мог поручиться за это, даже не касаясь их. Тогда он понял, что просто обязан проверить, так ли это. И узнать, какие они на вкус.
— Добрый день. Меня зовут Луиза Пирелли. Я буду вашим личным секретарем. Для меня большая честь работать под вашим руководством, синьор Савада.
О-ре-га-но. Она сложила губы удивленным «о» в первый раз, когда он потянулся к ней поцеловать. Не отстранилась, не влепила пощечину. Просто смотрела на него своими огромными глазами и разомкнула губы медленно, будто бы нехотя.
Он не ошибся. Она была на вкус именно такой — такой, как надо. Резкой, горьковатой, терпкой. Хотелось пробовать еще и еще.
— Вы курите? — спросила она тихо, когда он, наконец, отстранился от нее слегка, продолжая крепко сжимать ее талию.
— Да. Я могу бросить — вредно, я понимаю.
— Нет, что вы. Не нужно ничего делать специально. Мне нравится. К тому же, вы вполне взрослый человек и можете самостоятельно нести ответственность за тот вред, что себе причиняете.
В ней была эта вежливая едкость и здоровый прагматизм, которые понравились ему с первого взгляда. Еще — воля и умение позаботиться о самой себе, совсем как в той. Но вместе с тем — что-то неуловимое, мягкое, теплое, летнее. Чего в другой не было. Он не может сказать себе, нравится ему это или нет.
Нежная, сильная девочка. Емицу не знает, почему ему так повезло с ней. А ей с ним — не очень. Он прекрасно отдает себе отчет в том, что она не сравнится с той, которую он любил когда-то — которой уже нет. Но ложь давно въелась в кожу, стала вторым лицом, поэтому так сладко и так удобно обнимать ее, целовать, говорить ей, что дороже нее на всем свете нет. Так легко самому в это иногда верить.
Просто порой, когда они рядом, слишком неожиданный и резкий отблеск света в стекле ее очков заставляет Емицу зажмуриться, как будто на мгновение его ослепило солнце — то, прежнее. Которое потухло и уже никогда не взойдет.
Целовать ее хочется бесконечно. Когда он с ней, к жизни ненадолго возвращается вкус. Она сладкая, и соленая, и пряная, кожа ее обжигает язык. Она прижимается к нему так доверчиво, льнет, но уходит всегда молча, первой, ни разу не попросив разрешения остаться — или о чем-то большем.
Умная серьезная девочка. Иногда он хочет сжать ее в руках крепко и не отпускать никогда. А порой — пристрелить в упор, чтобы не успеть отравить ей жизнь.
А иногда — все чаще и чаще — застрелиться в упор самому.
Он окружил себя слишком большим количеством воспоминаний. Он тонет в них, как в густых, обжигающих легкие запахах.
Сотовый звонит в кармане, и Емицу мгновенно возвращается в реальность. Сегодня предстоит не самый легкий денек, — думает он раздраженно, сталкиваясь в дверях переговорной с Орегано и Супербией, которые что-то негромко обсуждают.
Девятый постарел. Он все больше напоминает доброго дедушку, патриарха семьи, которому самое место в кресле-качалке на крыльце домика на побережье. Под теплым клетчатым пледом, окруженным внуками и любящей родней.
А ведь если подумать, его никто и не любит на всем белом свете, — понимает Емицу. Мысль эта не вызывает у него никаких эмоций. Сегодня их вызывает кое-что другое.
Пока они с Тимотео проговаривают условия, на которых осуществится возвращение Занзаса в Варию, белобрысый мальчишка щерится на него, как будто хочет клацнуть зубами и вцепиться в глотку. Щенок. Послушный занзасов пес, который все эти годы сторожил неусыпно своего хозяина. Глухое раздражение нарастает внутри, кончики пальцев начинает покалывать, и Емицу сжимает руки под столом в кулаки.
И еще варийский щенок смотрит все время на Орегано — чересчур нагло, сверкая оскалом, который должен обозначать улыбку. Раздражение становится нестерпимым, и Емицу взрывается — словно на замедленной сцене из какого-нибудь фильма, где столб пламени поднимается в воздух по сантиметру, неудержимо заполняя собой все пространство кадра.
— Считай, что мы выпускаем его под твою личную ответственность, — цедит он. — Если что-то пойдет не так, второй поблажки не будет. Тебя будет ждать наказание — очень, очень долгое. Тебе хватит до конца жизни. Ты понял меня? Ситуация не должна выйти из-под контроля второй раз, никаких дурацких восстаний, иначе его убьют у тебя на глазах, а тебя самого оставят гнить в самом темном подвале.
Девятый смотрит на него странно — но не добавляет ни слова. Супербия вскакивает на ноги и впивается в него взглядом.
— Ты понял? Или ты не хочешь, чтобы твоего босса отпустили? Ты понял нас?
Сквало прикусывает губу — и коротко кивает. Выражение лица у него безумное, как будто он сейчас убьет Емицу голыми руками. Не получится, сопляк. Емицу улыбается — широко и весело.
Как только заканчиваются переговоры, он хватает Орегано за руку, затаскивает ее в первую свободную комнату и трахает — быстро и жестко, как не делал прежде никогда. Она кончает с глухим вскриком, зажимая рот ладонью. Когда она поправляет сбившуюся одежду, пальцы у нее слегка дрожат, но взгляд сияет. Она смотрит ему в глаза молча, не отрываясь, и Емицу думает, что это самое лучшее на свете мгновение.
Этого дня, разумеется.
Не жизни. Нет.
Продолжение в комментариях
@темы: авторский фик, гет, команда ЦЕДЕФ, задание 2: фик, джен, R
-
-
18.04.2012 в 00:02-
-
18.04.2012 в 00:02-
-
18.04.2012 в 00:03-
-
18.04.2012 в 00:03-
-
18.04.2012 в 00:04-
-
18.04.2012 в 00:05-
-
18.04.2012 в 00:05-
-
18.04.2012 в 00:05-
-
18.04.2012 в 00:06-
-
18.04.2012 в 02:03-
-
18.04.2012 в 02:57-
-
18.04.2012 в 05:55-
-
18.04.2012 в 09:57-
-
18.04.2012 в 17:39-
-
19.04.2012 в 00:46-
-
19.04.2012 в 01:15-
-
19.04.2012 в 19:42-
-
19.04.2012 в 22:30-
-
19.04.2012 в 22:52-
-
19.04.2012 в 22:58Спасибо, очень понравилось.
10/9
-
-
19.04.2012 в 23:01спасибо, было интересно читать))
-
-
20.04.2012 в 00:2310/10
-
-
20.04.2012 в 09:48тема 10
впечатление 10
-
-
20.04.2012 в 10:07-
-
20.04.2012 в 12:29-
-
20.04.2012 в 17:40Спасибо огромное автору.
-
-
20.04.2012 в 23:14-
-
21.04.2012 в 14:1610/10
-
-
21.04.2012 в 14:57-
-
22.04.2012 в 20:01