С дороги, мусор!
Название: Палермо, когда там жара
Автор: Varia Team
Бета: Varia Team
Герои (Пейринг): Занзас, Сквало
Категория: джен, пре-слэш
Рейтинг: R
Жанр: общий
Размер: мини (4 863 слова)
Саммари: Прошлое иногда возвращается
Дисклаймер: Нам не принадлежит ничего. Только то, что возьмем мы сами
Примечания: фик написан на конкурс Reborn Nostra на дайри, тема «Неразбавленный виски»
В Палермо последние несколько недель стоит нестерпимая жара. Асфальт едва ли не плавится под ногами, а жгучий, раскаленный воздух царапает легкие с каждым вдохом. Дышится тяжело, и все плывет в мутном жарком мареве. Это слишком даже для солнечной Сицилии, даже в это время года, когда в городе тесно от нахлынувшего потока туристов. Июль будто сошел с ума: температура в тени больше тридцати градусов, а солнце такое яркое, лихорадочно-жаркое и слепящее глаза, что под ним нельзя провести и десяти минут.
А в ресторане на Виале Делла Виберта отличная система охлаждения. Вентиляторы и кондиционеры — единственное спасение среди этого пылающего Ада, сродни божьему благословлению или второму пришествию Иисуса. Те, кто в этот жаркий полдень сидят в своих душных квартирах, молятся на прохладные потоки воздуха, исходящие из новомодной сплит-системы, или же довольствуются вентиляторами, купленными на распродаже в ближайшем супермаркете — в зависимости от имеющихся средств.
Занзас меряет скучающим взглядом своего собеседника, сидящего напротив него в самом лучшем ресторане на Виале Делла Виберта. Сеньор Кастальди — тучный и уже немолодой мужчина, который даже при исправно работающем кондиционере изнывает от жары, то и дело поправляя неумело подобранный галстук с пятном какого-то соуса и промокая намечающуюся лысину замызганным платочком. Трудно поверить, что этот человек, который сейчас трясется под взглядом Занзаса, как кролик в силках, занимается бухгалтерией одного казино в Палермо. Работа нервная, муторная и требующая предельной внимательности. А такому человеку, как сеньор Кастальди, следовало бы продавать глиняных кошечек в каком-нибудь сувенирном магазинчике в одном из спальных районов Палермо, вдали от суеты и проблем, но никак не заниматься расчетами о приходах и расходах. Но жизнь иногда выделывает и не такие кульбиты.
За всем этим Занзас не замечает, как монотонный голос, весь прошедший час вещавший что-то о налогах, прибыли и кредитах, уже минуты три, как умолк, и теперь сеньор Кастальди нервно перебирает документацию, раскладывая бумаги по папкам.
— Ну, так что, это все? — подавив зевок, интересуется Занзас, попутно размышляя, какого черта он вообще должен лично заниматься такими мелочами, как бухгалтерия казино? Почему именно он заслужил эту недельную путевку в ад, по ошибке именуемый Сицилией? Вряд ли кому-нибудь придет голову прикарманивать деньги и утаивать часть доходов от такого владельца, как Занзас. Делами мог спокойно заняться кто-нибудь другой. Но именно Занзас сейчас сидит в ресторане в центре Палермо и силится разобрать, что бормочет мужчина напротив. Получается это с трудом, а в голове вертятся совершенно другие мысли.
Хочется скорее разделаться со всем дерьмом, потому что уже невозможно находиться в этом до омерзения вычурном ресторане в окружении такой же мерзкой публики, слушая, как со сцены надрывается какая-то джазовая певичка. Потому что за окном удушающая жара, от которой с трудом спасают бесперебойно работающие кондиционеры. Потому что виски, ярко переливающийся подо льдом в его стакане, совсем не виски, а какое-то приторное американское пойло, сдобренное содовой, которую, к слову, Занзас не просил добавлять. Американцы не умеют делать хороший виски. У этой нации фаст-фуда вообще мало хорошего.
Сеньор Кастальди подскакивает на стуле, то ли от неожиданности, то ли от страха и, поправив галстук в стотысячный раз за прошедший час, слегка заикаясь, произносит:
— Д-да, в общем-то, вс-се…
— Отлично. Всего доброго, — с облегчением говорит Занзас. Не дожидаясь ответа, он небрежно бросает банкноту возле своего так и недопитого виски и выходит из ресторана.
Оказавшись на улице, Занзас чувствует себя, словно в душегубке. В лицо ударяет душный воздух, и хочется вновь вернуться в прохладу ресторана. Занзас может притвориться глухим и попытаться задавить в себе мизантропа, чтобы хоть как-то переносить окружающий его помпезно разодетый сброд и назойливую музыку. Но смириться с ужасным виски в местном баре выше его сил. Тем более что в гостинице его ждет початая бутылка превосходного шотландского скотча.
Машина припаркована чуть дальше, нужно только пересечь небольшую площадь и пройти маленький переулок между домами. Но эта улочка такая узкая, что больше двух человек здесь не смогли бы разминуться. В Милане Занзас жил почти на такой же, до того, как его усыновил Девятый.
Он вдруг вспомнил их маленькую квартирку в одном из пыльных спальных районов. Вспомнилась его вечно простуженная мать и кассета с первой частью «Крестного отца», заученная наизусть и пересмотренная тысячу раз. Дон Корлеоне, Аль Капоне, Омерта, автоматы в скрипичных футлярах и игры в мафию с соседскими ребятами — попытка прикоснуться к тому удивительному миру, такому далекому, но от этого не менее заманчивому. До той поры, пока Занзас сам не стал его частью и не узнал всю подноготную, которая оказалась отнюдь не такой, какой ее подавал сказочный Голливуд…
Не иначе как жара причина этих внезапных воспоминаний.
Он почти не встречает прохожих. В такую жару мало найдется смельчаков, решивших высунуться на улицу. Да и этот тесный переулок не предназначен для приятных прогулок. Звук шагов гулко отражается от обшарпанных стен, и только силуэт женщины маячит где-то вдалеке.
Но что-то идет не так. Что-то до болезненности знакомое сквозит в этой женщине, идущей ему навстречу. И вдруг в какую-то секунду кажется, что будто обухом по голове врезали. Будто облили с похмелья холодной водой.
Наверное, что в его виски была не только содовая, но и, как минимум, амфетамин. Или еще какая-нибудь дурь, от которой бывают галлюцинации. А иначе как объяснить то, что сейчас, прямо навстречу ему, идет его мать? Это она, несомненно, она. Та же походка, та же немного сутулая фигура, даже, кажется, то же застиранное платье в цветочек, которое он помнит еще с детства. Да и имя у нее такое же неприметное, как и она сама — Франческа.
За эти несколько секунд до встречи глазами Занзас отчаянно цепляется за последнюю надежду, что это всего лишь бессмысленный мираж, вызванный жарой. Но при взгляде в эти глаза не остается никакого сомнения, что это именно она.
Именно за этот затравленный взгляд он порой ненавидел свою мать. А еще за вечные разговоры о боге и обещания о том, как все скоро будет хорошо, потому что «всевышний посылает трудности лишь тем, кого он по-настоящему любит». Ага, как же. «Видимо, боженька решил утопить нас в своей любви», — думал в такие моменты Занзас. Что же это за бог такой, который выделывает подобные штуки? Занзас отказывался верить в него. Этот бог сделал из его матери помешанную фанатичку, каждый вечер перечитывающую Библию, будто бы это как-нибудь могло улучшить их жизнь.
Занзас так до конца и не мог понять: его мать действительно думала, что он является наследником Вонголы? Или же просто хотела счастья для своего чада? А может, таким образом собиралась отделаться от любимого сыночка? У него никогда не было возможности спросить ее об этом. После того, как Занзаса усыновил Девятый, и он из тесной квартирки перебрался в огромный особняк, мать звонила от силы раза три. А потом и вовсе перестала интересоваться собственным сыном. Занзас не был к ней особенно привязан, но все равно в душе ворочалось неприятное чувство, что от него просто удачно избавились.
Но он ни капли не сомневался, что является законным сыном девятого босса Вонголы. До того самого дня, когда его надежды и мечты были разбиты, как хрупкая фарфоровая ваза.
Только вот что его мать забыла в Палермо? Насколько Занзас помнил, она никогда не горела желанием покинуть тесную квартирку в мансарде в одном из не самых благополучных районов Милана. Ни за какие сокровища мира она бы не бросила свою аскетично обставленную обитель. «Нужно ценить то, что даровал нам Господь», — любила приговаривать мать даже в те моменты, когда во время дождя с потолка на их головы лилась вода, и приходилось расставлять по комнатам всевозможные емкости, а все из-за старой, прохудившейся крыши…
Воспоминания двадцать пятым кадром проносятся в голове — треть жизни за какие-то несколько секунд. В душе теплится смутная надежда, что она его не узнает — как-никак столько лет прошло. И когда уже Занзас уверен, что вот, разойдутся они сейчас как обычные незнакомцы, которые тысячами проходят друг мимо друга каждую секунду на улицах Палермо, — вот тогда за его спиной и раздается голос, давно позабытый, но в то же время до боли, до дрожи знакомый:
— Занзас… Сынок…
Хочется пройти мимо, притвориться глухим и слепым, оказаться за сотни километров от Палермо и это тесной улочки — только бы не видеть эти глаза и не слышать этот голос, который словно ножом по сердцу. Ему казалось, что он уже давно вычеркнул из памяти те десять лет жизни, проведенные с матерью. Но вот они будто бы опять встали перед глазами, как обрывки какой-то неудачной киноленты. Людям свойственно бегать от своего прошлого, но оно никуда не девается, лишь следует за человеком безмолвной тенью, где бы тот не находился.
Занзас не находит в себе силы уйти и сделать вид, что видит эту женщину впервые. Потому он просто оборачивается, вглядываясь в лицо матери с застывшей на нем робкой улыбкой. А она смотрит на него неуверенно, словно боясь, что он просто уйдет, так и не сказав ни слова. Совсем не изменившаяся с того самого дня, когда Занзас видел ее в последний раз. Разве что морщинок прибавилось, да взгляд поизмученней стал.
— Как твои дела? — кажется, ей хочется спросить что-то еще, задать другой вопрос, а не этот, до абсурдности стандартный и почти ничего не значащий.
Но слова словно в горле застревают.
Что он может ей на это ответить? Мама, папочка оказался совсем не папочкой, а просто сердобольным дядей, решившим пригреть бедного мальчика. А тот потом вырос и решил разобраться со слишком добрым дядей, который закатал его в лед на целых восемь лет. И когда мальчик все-таки вырвался из ледяного плена, очнулся он уже взрослым мужчиной, но с душой и разумом все еще шестнадцатилетнего пацана, жаждущего возмездия и места десятого босса Вонголы. А занял это место какой-то щуплый японский школьник. Потому что кольца так решили. Да, мамочка, твоего сына уделали, никакой он не наследник мафиозной семьи, как ты наивно думала.
Можно это высказать прямо ей в лицо. Обвинить во всех своих несчастьях, разрушенных мечтах и потерянных восьми лет жизни в холодном айсберге.
Ну что же ты стоишь? Давай же, такой шанс выпал!
Но он всего лишь отвечает:
— Все хорошо.
Все хорошо. Так обычно говорят, когда не хотят отвечать на вопрос искренне.
Видимо, у них с матерью это наследственное — не договаривать до конца всей правды и разменивать истинные чувства на фальшь и притворство. Ну хоть чему-то ты научила своего сына, мамочка.
Она каким-то несмелым движением протягивает руку и смахивает невидимую пыль с лацкана его пиджака. Теперь Занзас точно уверен, что это не мираж. У призраков из прошлого не бывает таких теплых рук. Он ощущает едва уловимый аромат каких-то пряностей, который снова возвращает его в детство.
Много недосказанного кроется в этом, по сути, простом жесте. Многое из того, что никогда не будет произнесено вслух, скрытое за молчанием и полунамеками. В этом жесте все — и сожаление, и радость от встречи, и толика материнской любви. Попытка извиниться за все прошлые ошибки.
Занзас неловко берет ее ладонь в свою. Словно тоже пытается что-то сказать на безмолвном языке жестов. И в этом прикосновении, длящемся от силы секунды три, укладывается боль всех прошедших лет. И никакие слова уже неважны. А важно лишь то, что руки сплетаются и взгляды встречаются, одновременно прося прощения и прощая.
И уже не хочется обвинять эту женщину во всех смертных грехах и несчастьях, произошедших с ним. Все равно уже ничего не изменишь, а ругаться — только зря сотрясать воздух.
Занзас отпускает ее руку, и на какую-то долю секунды вдруг кажется, что стало немного пусто. Но лишь на долю секунды.
А мать смотрит на него все тем же разрывающим душу взглядом брошенной собаки и улыбается так же робко. Только в уголке губ притаилась боль от невыплаканных слез и затаенных обид.
— Была рада тебя увидеть, Занзас, — тихо произносит она.
Видно, что хочется ей подольше побыть с сыном, но понимает, что не в силах удержать того, кого сама от себя давным-давно оторвала, да и не вправе. Спустя годы и родственные узы порой ослабевают, истончаются.
А Занзас и слова не может в ответ вымолвить. Что ни скажи — все равно все будет не то. Только и остается — перебирать в уме все шаблонные фразы в попытках найти ту, менее затертую, чтобы их разговор наконец-то перестал казаться искусственным, словно вырванным из низкопробного дешевого фильма.
Но ничего. Эти пошлые слова все равно не смогут выразить все то, что творится у него внутри, полыхает жарким огнем, разносится по венам и ударяет прямиком в голову.
— Я тоже был рад, — говорит он. И сам не знает до конца, насколько это искренне.
— Храни тебя Господь, сынок.
Занзас отрывисто кивает и, развернувшись, уходит прочь, уже не оборачиваясь. Убегает что есть мочи от нежданно нагрянувшего прошлого. И почти чувствует, как мать за его спиной чертит в воздухе пальцами крестное знамение.
Он не помнит, как добрался до своей машины. Приходит в себя лишь, оказавшись за рулем. Все произошедшее до сих пор не укладывается в голове и кажется каким-то дурацким сном.
Занзас почти бездумно включает радио в автомагнитоле. Почему-то именно сейчас не хочется сидеть в тишине, когда нахлынувшие мысли буквально выворачивают наизнанку. Звонкий голосок ведущей беззаботно вещает о пожаре в заброшенном жилом доме на окраине Монреаля и о пятерых погибших в нем так, словно это сводки погоды. Но вскоре выпуск новостей подходит к концу, и из динамиков звучит ненавязчивая джазовая мелодия.
Прикрыв глаза, Занзас откидывает голову на спинку водительского сидения, пытаясь привести мысли в порядок. Кто бы мог подумать, что эта неожиданная встреча может выбить его из колеи. Видно, он обманывал сам себя, когда думал, что ему безразлично, как живет его мать, и жива ли она вообще. Когда его усыновил Девятый, образ матери со временем стал тускнеть и стираться из памяти. Дети вообще быстрее привыкают к новому дому, а уж тем более, если он не в пример лучше прежнего. Занзас и мечтать не смел, что когда-нибудь будет жить в таком шикарном особняке, в какой его однажды привезли прохладным ноябрьским днем. Порой проскальзывало в душе, покалывало едва ощутимо в груди что-то, похожее на тоску по матери. Но спустя пару лет и от этого не осталось и следа.
А сегодня, словно в наказание за то, что когда-то отрекся от собственной родительницы, она вернулась давно позабытым образом из прошлого.
Он никак не может подобрать слова, чтобы описать мучающее его чувство.
Занзас вдруг резко открывает глаза, глядя на серый потолок автомобиля.
Скованность. Скованность и растерянность — вот что он ощущает сейчас. Это мерзкое чувство, когда вдруг резко выбивают почву из-под ног. Когда не знаешь, каким будет твой следующий шаг. Мало было противников на его пути, которым удавалось это сделать. Еще меньшее количество выживало после подобного. А сейчас такой трюк смогла проделать его собственная мать.
Подобную скованность он чувствовал в течение восьми лет. По спине вдруг пробегает неприятный холодок, и на мгновение становится неуютно. А память, эта услужливая и ласковая блядь, нарочно подкидывает те воспоминания, которые Занзас с радостью бы забыл.
…Эти ледяные оковы словно сердце на части рвали. Как будто маленький мальчик Кай по велению Снежной Королевы все-таки собрал из льдинок слово «вечность», в которую и был закован Занзас. Стылая бесконечность, растянутая на долгие восемь лет, неправильная, слишком пугающая своей несуществующей силой. Все это напоминало какую-то жуткую летаргию, из которой не было никакой возможности благополучно выбраться. Бесконечно долгий, бессмысленный сон, который и сном-то назвать нельзя. Потому что, по сути, ничего Занзасу и не снилось. Был только холод, продирающий до костей и выворачивающий наизнанку. Достающий до самого сердца и сводящий на нет всю его пламенную ярость.
И лишь его Стальной Капитан год за годом топил этот лед своей несокрушимой верностью.
Ему вдруг отчего-то становится тесно в машине, воздуха не хватает, и кажется, словно что-то давит на грудь. Занзас опускает стекло, шумно выдыхает и крепко сжимает пальцы на руле — до тех пор, пока не начинает пахнуть паленой кожей обтяжки.
Он устало трет переносицу и наконец-то заводит машину, решая про себя, что в Милан он вылетит завтра, а не через три дня, как планировалось сначала.
И вряд ли в скором времени он вновь соберется в Палермо.
Милан встречает Занзаса порывистым ветром и пасмурной погодой с запахом недавно прошедшего дождя — в противоположность жаркому и душному Палермо. Извечная толкотня в аэропорту приправлена гулом голосов из смеси самых различных языков.
Когда к нему в очередной раз подходит какой-то китаец и на ломаном английском начинает что-то спрашивать, Занзас думает, что Варии не мешало бы обзавестись личным самолетом, чтобы в будущем обходиться без ненужных жертв. Да и оружие можно будет перевозить безо всяких заморочек.
Оказавшись на улице, Занзас полной грудью вдыхает влажный, пропитанный дождем воздух. Взгляд выхватывает из толпы до боли знакомую фигуру, кажущуюся почти прозрачной из-за постепенно надвигающегося тумана.
Сквало сложно перепутать с кем-либо еще. И не только из-за волос, которые сразу привлекают к нему внимание, и не из-за его недоброй, нехорошей ухмылки. От Сквало веет опасностью, которая чувствуется издалека. А давняя клятва тяжелой копной волос лежит на плечах, как напоминание о несбывшихся надеждах. И ведь не отрекся же за восемь лет ледяного кошмара, не отступился, когда узнал, что никогда не бывать Занзасу боссом Вонголы. А лишь укрепился в своей верности, прошедшей через все круги Ада, через холод и лед, через все испытания, подстроенные судьбой…
Заметив Занзаса, Сквало идет к нему своей неизменной резкой походкой — при взгляде на него создается впечатление, будто он вечно куда-то спешит. А без своего меча Сквало выглядит как-то сиротливо. Видно, что и ему самому слегка непривычно без своего оружия. Он весь напряжен, словно сжатая пружина, готовый в любую секунду ринуться в бой.
Еще издалека Сквало приветственно взмахивает левой рукой так, если бы на ней был меч:
— Привет, босс! — громко здоровается он, пугая своим зычным голосом проходящих мимо людей.
Занзас лишь негромко хмыкает в ответ и чуть поеживается от резкого порыва ветра. После Палермо, в котором можно было застрелиться от жары, кажется, что он попал в другое время года. Такое ощущение, что в Милане середина ноября, не меньше. С некоторых пор Занзас не любит холод. Слишком много неприятных воспоминаний.
А этой акуле хоть бы что. Он, кажется, совсем не замечает, что с неба начинает моросить, и скалится своей ухмылкой акульей, которую упрямо считает улыбкой. Рыба, что с него взять.
За пять минут, что они идут до парковки, Сквало успевает рассказать Занзасу все, произошедшее за четыре дня его отсутствия. И все в свойственной ему манере: как всегда, очень эмоционально, размахивая руками, смеясь во весь голос и проклиная последними словами нерадивых варийских офицеров.
Занзас пропускает половину рассказа мимо ушей, просто вслушиваясь в голос Сквало.
Скучал — не совсем то слово, но оно подходит лучше всего, чтобы описать это чувство.
— Монреаль? — уже дойдя до машины, переспрашивает Занзас, совсем потеряв нить повествования.
— Ну да. Забыл что ли? — Сквало роется в карманах в поисках ключа. — Сам же сказал нам разобраться с шайкой этого Антонио Росси. Ну мы и разобрались, — скалится недобро. — Накрыли весь их притон в каком-то захолустье. Правда, потом пришлось их поджечь.
Занзас пару мгновений переваривает эту информацию, а потом, коротко хохотнув, произносит:
— Идиоты, не могли без этого цирка обойтись? Об этом вашем поджоге по новостям вещали.
— Да ладно, босс, все же обошлось, — хмыкает Сквало в ответ. Он наконец-то справляется с замком и устраивается на водительском месте.
Занзас садится в машину и вдруг понимает, что в дождливом Милане он чувствует себя намного лучше.
К вечеру мелкий моросящий дождик переходит в настоящую грозу с ураганным ветром, от которого дребезжат стекла в окнах варийского особняка, струи дождя выбивают на них звонкую чечетку. Будто бы начало всемирного потопа.
Занзас в одиночестве сидит в своем кабинете, окруженный полнейшей темнотой, освещаемой редкими вспышками молний и светом вычурной настольной лампы. Тишина вокруг него прерывается лишь звоном кубиков льда в стакане, периодическими раскатами грома и шорохом дождевых капель об оконные стекла. Пахнет дубленой кожей его кресла, немного виски и совсем чуть-чуть озоном, как всегда во время грозы.
Как там в Библии? «Вначале было слово»?
«Нет», — думает Занзас.
Вначале была тишина. Раздробленная на частицы, помноженная на бесконечность и поделенная между небом и землей. Хранящая в себе единственную истину, неподвластную никаким, даже самым правильным, словам. И сейчас эта тишина мешается со вкусом неразбавленного виски в его стакане. Вместе со светом преломляется в полупрозрачных кубиках льда…
Ни с того ни с сего становится зябко в этом душном кабинете с плотно закрытыми окнами, которые не пропускают ни одного сквозняка. Занзас задумчиво рассматривает стакан с виски в своей руке. «Джонни Уокер» двадцатилетней выдержки с полурастаявшими кубиками льда на дне. Иногда кажется, что алкоголь знает намного больше его тайн, чем окружающие люди.
Занзас давно привык топить свои переживания в стакане с виски. Он не привык доверять людям, и тех, кто входит в список более или менее благонадежных, можно по пальцам пересчитать. Но мало ли, как повернется внезапно жизнь. Даже самые близкие порой могут предать.
И сейчас он снова прибегает к этому обычному и, как ему казалось раньше, эффективному способу решения проблем.
Он наивно думал, что воспоминания о матери так и остались в лихорадочно-жарком Палермо. Но это все вновь накатило девятым валом, стоило ему оказаться наедине с самим собой. И теперь даже старина Джонни бессилен. Эту тяжесть где-то в груди ничем не зальешь. В этот раз не получится забыться и сделать вид, что ничего не было.
У Занзаса впервые в жизни возникает желание с кем-нибудь поговорить, излить душу, выпустить наружу все, что тревожит вот уже второй день.
На ум почему-то сразу приходит Сквало. Хоть Акула временами болтлив, да и поорать любитель, но порою с ним очень удобно молчать, и это молчание не в тягость. А вот задушевных разговоров на трезвую голову у них было не так уж и много. Как-то никто из них не привык рассказывать о своих проблемах. Душевным эксгибиционизмом они не страдали.
Но Занзасу срочно нужно выговориться. Чтобы облегчить душу, как на исповеди.
Стоит попытаться.
Занзас поднимается с кресла, оставляя так и не допитый виски на столе. Помпезные напольные часы с вычурными бронзовыми завитками в его кабинете показывают полпервого ночи.
В бесконечно запутанных коридорах варийского особняка несведущий человек может заблудиться на раз-два. Можно позавидовать изощренности проектировщика. В столь поздний час здесь почти никого не встретишь, и оттого темные, подсвеченные лишь редкими светильниками коридоры кажутся еще более мрачными, чем при свете дня.
Не найдя Сквало в его комнате, Занзас спускается в общую гостиную. Еще издалека он слышит едва уловимый треск поленьев. В гостиной темно, освещает ее только завораживающая пляска огня в камине. Сквало, закинув ноги на низкий столик, сидит на диване и лениво перелистывает страницы какой-то книги. Издалека не очень ясно, что это за чтиво.
— Что, тоже не спится? — заслышав чужие шаги, Сквало поднимает взгляд на вошедшего и возвращается к чтению.
Занзас опускается в кресло напротив и с минуту наблюдает за огненным танцем. Он не может сразу подобрать слова, чтобы начать разговор, который уже першит в горле невысказанностью. Занзас смотрит на книгу у Сквало в руках, пытаясь разглядеть, что же это вздумалось патлатому читать в почти час ночи. А тот, словно угадывая его мысли, поднимает голову и отвечает на немой вопрос в глазах Занзаса:
— Библия. Когда разбирались с этим ублюдком Росси, зачем-то захватил ее с собой. Какого черта на меня нашло, не знаю, — пожимает он плечами, рассматривая переплет.
На секунду в голове Занзаса проскальзывает мысль, что, возможно, бог и правда существует и воздает каждому по заслугам, если Антонио так не повезло в этот раз.
Сквало наугад открывает Библию и читает вслух первую попавшуюся строчку:
— Блаженны вы, когда будут…
— …когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня, — заканчивает Занзас, невидяще уставившись прямо перед собой
Сквало устремляет полный удивления взгляд на Занзаса и произносит:
— Ого, босс, ты, оказывается, и Библию наизусть знаешь.
На самом деле Занзас и сам не понимает, как до сих пор в его голове задержались эти воспоминания почти двадцатилетней выдержки.
Перед внутренним взором снова проносятся кадры из его детства. Ему семь лет. Вот мать, уже вконец съехавшая с катушек, снова заставляет учить его очередной отрывок из Библии. Он уже почти не понимает смысла тех строк, что вот уже битый час пытается заучить. А если Занзас так и не сможет осилить очередной стих, мать опять даст ему по шее. Замах у нее хороший, а рука тяжелая — даром что сама тщедушная…
Занзас жестом просит подать ему Библию. Сквало как-то странно на него смотрит и протягивает книгу.
А Библия самая обычная и ничем не примечательная. Разве что немного потертая обложка с какими-то темными пятнами. «Крови?» Такие экземпляры обычно бывают в каждом номере любой уважающей себя гостиницы. Именно их в первую очередь норовят утащить расторопные постояльцы, падкие на халяву. Вместе с тапочками, полотенцами и шампунями.
Занзас помнил Библию своей матери. Возможно, она стоила больше, чем вся их мебель в их маленькой квартирке. Мать берегла ее как зеницу ока. Книга была красивая, с хорошей бумагой и переплетом, который, вроде, был даже расписан вручную. И пахла она тоже по-особому. Но после нескольких часов заучивания отрывков вся эта красота разом испарялась, и оставалось только желание никогда больше не видеть и не открывать Библию…
На уровне рефлекса возникает внезапный порыв — бросить книгу в камин и наблюдать, как жадные языки пламени пожирают податливые страницы, превращая их в серый пепел. Но что-то не дает сделать это. Занзасу кажется, что незримый Большой Брат наблюдает за ним откуда-то сверху и только и ждет какого-нибудь промаха, чтобы обрушить на него весь свой божественный гнев.
Не дождется.
Вместо этого Занзас небрежно кладет Библию на столик перед камином и, откинувшись на спинку кресла, прикрывает на несколько секунд глаза.
— Что-то случилось, босс? — вдруг слышит он совсем рядом.
Он медленно открывает глаза и видит перед собой Сквало, опершегося рукой на спинку его кресла.
Занзас почти готов рассказать ему про все, что случилось в чертовом Палермо, но хищный зверь по имени Гордость в его душе злобно порыкивает, предостерегая своего хозяина от необдуманных действий.
Но на этот раз Занзасу хочется его ослушаться.
Волосы Сквало белоснежным каскадом спадают с плеч. Занзас выхватывает одну прядку — она переливается в свете камина, будто расплавленное серебро. Он слегка дергает за нее, заставляя Сквало усесться на подлокотник кресла. Тот что-то бурчит недовольно, но все-таки садится рядом. Глядя на эти волосы, Занзас думает, что бы он делал без этой клятвы, произнесенной когда-то давно одним четырнадцатилетним пацаном.
Изменилось бы что-нибудь?
Может быть, вселенная действительно бесконечна и в каком-нибудь параллельном мире жизнь повернулась совсем иначе, кто знает…
— Когда ты в последний раз видел своих родителей? — вдруг спрашивает Занзас, все так же задумчиво рассматривая прядь волос и вполглаза наблюдая за Сквало.
Тот в первую секунду глядит на него удивленно, а потом лицо его чуть мрачнеет:
— Не видел их с тех пор, как убежал из дома в тринадцать лет.
Не хочет вспоминать. А Занзасу эти воспоминания уже всю душу выели.
— А я вот свою мать встретил, — наконец решается он сказать.
Сквало молчит несколько секунд, а потом спрашивает:
— В Палермо?
Занзас молча кивает.
Он никогда не говорил со Сквало о своей жизни до того, как его усыновил Девятый. Как-то неважно было все это. Все-таки Сквало поклялся идти за ним не из-за его происхождения и статуса, а из-за всесокрушающей ярости, которая в буквальном смысле исходила из Занзаса…
— Ничего себе, — тихо произносит Сквало. — Потому ты и ходишь, как пришибленный? Что он тебе такого сказала?
Занзас пожимает плечами и как-то сдавленно отвечает:
— Да ничего особенного. Удачи пожелала.
Он всегда думал, что раскрывать свою душу и рассказывать о том, что мучает — значит проявлять слабость. Но сейчас Занзас чувствует себя намного легче, когда, наконец, все высказано и слова не висят гирями на сердце.
— А я-то уж подумал, — говорит Сквало. — Что ты тогда переживаешь?
Занзас выпускает из рук прядь волос и смотрит на него тяжело:
— Мусор, поглядел бы я на тебя, — он ослабляет узел галстука и добавляет: — Лучше налей мне виски.
Сквало встает и подходит к мини-бару в углу гостиной. Сейчас в его движениях не чувствуется обычной резкости. Сквало совершенно спокоен и расслаблен. Только едва заметная тень лежит на его лице. Словно вдруг вспомнил что-то неприятное.
Занзас уже давно научился читать его эмоции как раскрытую книгу. У Акулы вообще всегда все на лице написано.
— Льда нету, — говорит Сквало, протягивая ему стакан с виски. У него самого в руках стопка с текилой.
Уж чего-чего, а льда в его жизни было предостаточно, мимолетно думает Занзас.
Сквало одним махом опрокидывает в себя стопку. Чуть морщится.
Занзасу кажется, что пить текилу без лайма и соли — только зря переводить напиток.
Глупая рыбина.
Пляшущий в камине огонь отбрасывает на профиль Сквало причудливые тени, придавая его лицу некоторую загадочность. Супербия постукивает пальцами по подлокотнику дивана, обдумывая какую-то мысль.
Виски понемногу теплеет в его стакане, но Занзас не замечает этого, продолжая задумчиво рассматривать силуэт Сквало, подсвеченный отблесками каминного пламени.
А они ведь никогда не рассказывали друг другу о своем детстве. Раньше обоим было не до того. А восемь лет спустя былое как-то сразу стало неважно. И сейчас они были — люди без прошлого и без надежды на светлое будущее. Живущие одним мгновением, только настоящим, без оглядки назад.
В конце концов, в душе они оба — всего лишь брошенные дети, которых недостаточно любили в детстве…
Сквало вдруг поднимает взгляд и встречается глазами с Занзасом.
На его памяти мало было людей, кто мог вот так открыто смотреть на него — без страха, дерзости, без излишней лести и притворства. Еще меньше — тех, что могли врать ему в лицо. Такие обычно долго не жили.
В этой мимолетной встрече взглядов — короткий негласный разговор. То, что они никогда не произнесут из-за собственной гордости
«Не грузись, Занзас. Все будет хорошо», — словно говорят ему серые, почти прозрачные, Скваловы глаза, в которых искорками отражается трепещущее в камине пламя.
Он встает с дивана и, взглянув на Занзаса, произносит:
— Ладно, пойду я. Ночи, босс, — и неторопливо покидает гостиную.
Ничего не ответив, Занзас лишь провожает его взглядом и глотает виски. Откинувшись на удобную спинку кресла, он рассматривает лепнину, сплетающуюся узорами на потолке, и от этого клонит в сон.
Облегчение — не совсем то слово, но оно первым приходит на ум.
Занзас прикрывает глаза и думает о том, что и вся его жизнь — словно стакан с неразбавленным виски. Без прикрас, в чистом виде. Такая, какая она есть на самом деле. А окружающие люди — как кубики льда, которые еще ярче раскрывают вкус виски.
Вкус жизни.
И да будет так всегда. Пока вертится Земля и пока есть виски в его стакане.
Когда Занзас наконец встает с кресла и покидает гостиную, огонь в камине уже почти догорает, за окном прекращает шуметь гроза, и неверный свет луны пробивается сквозь прорехи в затянутом тучами небе.
Старинные часы в гостиной показывают полтретьего ночи.
Автор: Varia Team
Бета: Varia Team
Герои (Пейринг): Занзас, Сквало
Категория: джен, пре-слэш
Рейтинг: R
Жанр: общий
Размер: мини (4 863 слова)
Саммари: Прошлое иногда возвращается
Дисклаймер: Нам не принадлежит ничего. Только то, что возьмем мы сами
Примечания: фик написан на конкурс Reborn Nostra на дайри, тема «Неразбавленный виски»
Прошу тебя, опомнись и открой мне своё сердце. А теперь, мать твою, отколи от него пару кусочков льда для моего двойного виски!
© Неизвестный автор.
© Неизвестный автор.
В Палермо последние несколько недель стоит нестерпимая жара. Асфальт едва ли не плавится под ногами, а жгучий, раскаленный воздух царапает легкие с каждым вдохом. Дышится тяжело, и все плывет в мутном жарком мареве. Это слишком даже для солнечной Сицилии, даже в это время года, когда в городе тесно от нахлынувшего потока туристов. Июль будто сошел с ума: температура в тени больше тридцати градусов, а солнце такое яркое, лихорадочно-жаркое и слепящее глаза, что под ним нельзя провести и десяти минут.
А в ресторане на Виале Делла Виберта отличная система охлаждения. Вентиляторы и кондиционеры — единственное спасение среди этого пылающего Ада, сродни божьему благословлению или второму пришествию Иисуса. Те, кто в этот жаркий полдень сидят в своих душных квартирах, молятся на прохладные потоки воздуха, исходящие из новомодной сплит-системы, или же довольствуются вентиляторами, купленными на распродаже в ближайшем супермаркете — в зависимости от имеющихся средств.
Занзас меряет скучающим взглядом своего собеседника, сидящего напротив него в самом лучшем ресторане на Виале Делла Виберта. Сеньор Кастальди — тучный и уже немолодой мужчина, который даже при исправно работающем кондиционере изнывает от жары, то и дело поправляя неумело подобранный галстук с пятном какого-то соуса и промокая намечающуюся лысину замызганным платочком. Трудно поверить, что этот человек, который сейчас трясется под взглядом Занзаса, как кролик в силках, занимается бухгалтерией одного казино в Палермо. Работа нервная, муторная и требующая предельной внимательности. А такому человеку, как сеньор Кастальди, следовало бы продавать глиняных кошечек в каком-нибудь сувенирном магазинчике в одном из спальных районов Палермо, вдали от суеты и проблем, но никак не заниматься расчетами о приходах и расходах. Но жизнь иногда выделывает и не такие кульбиты.
За всем этим Занзас не замечает, как монотонный голос, весь прошедший час вещавший что-то о налогах, прибыли и кредитах, уже минуты три, как умолк, и теперь сеньор Кастальди нервно перебирает документацию, раскладывая бумаги по папкам.
— Ну, так что, это все? — подавив зевок, интересуется Занзас, попутно размышляя, какого черта он вообще должен лично заниматься такими мелочами, как бухгалтерия казино? Почему именно он заслужил эту недельную путевку в ад, по ошибке именуемый Сицилией? Вряд ли кому-нибудь придет голову прикарманивать деньги и утаивать часть доходов от такого владельца, как Занзас. Делами мог спокойно заняться кто-нибудь другой. Но именно Занзас сейчас сидит в ресторане в центре Палермо и силится разобрать, что бормочет мужчина напротив. Получается это с трудом, а в голове вертятся совершенно другие мысли.
Хочется скорее разделаться со всем дерьмом, потому что уже невозможно находиться в этом до омерзения вычурном ресторане в окружении такой же мерзкой публики, слушая, как со сцены надрывается какая-то джазовая певичка. Потому что за окном удушающая жара, от которой с трудом спасают бесперебойно работающие кондиционеры. Потому что виски, ярко переливающийся подо льдом в его стакане, совсем не виски, а какое-то приторное американское пойло, сдобренное содовой, которую, к слову, Занзас не просил добавлять. Американцы не умеют делать хороший виски. У этой нации фаст-фуда вообще мало хорошего.
Сеньор Кастальди подскакивает на стуле, то ли от неожиданности, то ли от страха и, поправив галстук в стотысячный раз за прошедший час, слегка заикаясь, произносит:
— Д-да, в общем-то, вс-се…
— Отлично. Всего доброго, — с облегчением говорит Занзас. Не дожидаясь ответа, он небрежно бросает банкноту возле своего так и недопитого виски и выходит из ресторана.
Оказавшись на улице, Занзас чувствует себя, словно в душегубке. В лицо ударяет душный воздух, и хочется вновь вернуться в прохладу ресторана. Занзас может притвориться глухим и попытаться задавить в себе мизантропа, чтобы хоть как-то переносить окружающий его помпезно разодетый сброд и назойливую музыку. Но смириться с ужасным виски в местном баре выше его сил. Тем более что в гостинице его ждет початая бутылка превосходного шотландского скотча.
Машина припаркована чуть дальше, нужно только пересечь небольшую площадь и пройти маленький переулок между домами. Но эта улочка такая узкая, что больше двух человек здесь не смогли бы разминуться. В Милане Занзас жил почти на такой же, до того, как его усыновил Девятый.
Он вдруг вспомнил их маленькую квартирку в одном из пыльных спальных районов. Вспомнилась его вечно простуженная мать и кассета с первой частью «Крестного отца», заученная наизусть и пересмотренная тысячу раз. Дон Корлеоне, Аль Капоне, Омерта, автоматы в скрипичных футлярах и игры в мафию с соседскими ребятами — попытка прикоснуться к тому удивительному миру, такому далекому, но от этого не менее заманчивому. До той поры, пока Занзас сам не стал его частью и не узнал всю подноготную, которая оказалась отнюдь не такой, какой ее подавал сказочный Голливуд…
Не иначе как жара причина этих внезапных воспоминаний.
Он почти не встречает прохожих. В такую жару мало найдется смельчаков, решивших высунуться на улицу. Да и этот тесный переулок не предназначен для приятных прогулок. Звук шагов гулко отражается от обшарпанных стен, и только силуэт женщины маячит где-то вдалеке.
Но что-то идет не так. Что-то до болезненности знакомое сквозит в этой женщине, идущей ему навстречу. И вдруг в какую-то секунду кажется, что будто обухом по голове врезали. Будто облили с похмелья холодной водой.
Наверное, что в его виски была не только содовая, но и, как минимум, амфетамин. Или еще какая-нибудь дурь, от которой бывают галлюцинации. А иначе как объяснить то, что сейчас, прямо навстречу ему, идет его мать? Это она, несомненно, она. Та же походка, та же немного сутулая фигура, даже, кажется, то же застиранное платье в цветочек, которое он помнит еще с детства. Да и имя у нее такое же неприметное, как и она сама — Франческа.
За эти несколько секунд до встречи глазами Занзас отчаянно цепляется за последнюю надежду, что это всего лишь бессмысленный мираж, вызванный жарой. Но при взгляде в эти глаза не остается никакого сомнения, что это именно она.
Именно за этот затравленный взгляд он порой ненавидел свою мать. А еще за вечные разговоры о боге и обещания о том, как все скоро будет хорошо, потому что «всевышний посылает трудности лишь тем, кого он по-настоящему любит». Ага, как же. «Видимо, боженька решил утопить нас в своей любви», — думал в такие моменты Занзас. Что же это за бог такой, который выделывает подобные штуки? Занзас отказывался верить в него. Этот бог сделал из его матери помешанную фанатичку, каждый вечер перечитывающую Библию, будто бы это как-нибудь могло улучшить их жизнь.
Занзас так до конца и не мог понять: его мать действительно думала, что он является наследником Вонголы? Или же просто хотела счастья для своего чада? А может, таким образом собиралась отделаться от любимого сыночка? У него никогда не было возможности спросить ее об этом. После того, как Занзаса усыновил Девятый, и он из тесной квартирки перебрался в огромный особняк, мать звонила от силы раза три. А потом и вовсе перестала интересоваться собственным сыном. Занзас не был к ней особенно привязан, но все равно в душе ворочалось неприятное чувство, что от него просто удачно избавились.
Но он ни капли не сомневался, что является законным сыном девятого босса Вонголы. До того самого дня, когда его надежды и мечты были разбиты, как хрупкая фарфоровая ваза.
Только вот что его мать забыла в Палермо? Насколько Занзас помнил, она никогда не горела желанием покинуть тесную квартирку в мансарде в одном из не самых благополучных районов Милана. Ни за какие сокровища мира она бы не бросила свою аскетично обставленную обитель. «Нужно ценить то, что даровал нам Господь», — любила приговаривать мать даже в те моменты, когда во время дождя с потолка на их головы лилась вода, и приходилось расставлять по комнатам всевозможные емкости, а все из-за старой, прохудившейся крыши…
Воспоминания двадцать пятым кадром проносятся в голове — треть жизни за какие-то несколько секунд. В душе теплится смутная надежда, что она его не узнает — как-никак столько лет прошло. И когда уже Занзас уверен, что вот, разойдутся они сейчас как обычные незнакомцы, которые тысячами проходят друг мимо друга каждую секунду на улицах Палермо, — вот тогда за его спиной и раздается голос, давно позабытый, но в то же время до боли, до дрожи знакомый:
— Занзас… Сынок…
Хочется пройти мимо, притвориться глухим и слепым, оказаться за сотни километров от Палермо и это тесной улочки — только бы не видеть эти глаза и не слышать этот голос, который словно ножом по сердцу. Ему казалось, что он уже давно вычеркнул из памяти те десять лет жизни, проведенные с матерью. Но вот они будто бы опять встали перед глазами, как обрывки какой-то неудачной киноленты. Людям свойственно бегать от своего прошлого, но оно никуда не девается, лишь следует за человеком безмолвной тенью, где бы тот не находился.
Занзас не находит в себе силы уйти и сделать вид, что видит эту женщину впервые. Потому он просто оборачивается, вглядываясь в лицо матери с застывшей на нем робкой улыбкой. А она смотрит на него неуверенно, словно боясь, что он просто уйдет, так и не сказав ни слова. Совсем не изменившаяся с того самого дня, когда Занзас видел ее в последний раз. Разве что морщинок прибавилось, да взгляд поизмученней стал.
— Как твои дела? — кажется, ей хочется спросить что-то еще, задать другой вопрос, а не этот, до абсурдности стандартный и почти ничего не значащий.
Но слова словно в горле застревают.
Что он может ей на это ответить? Мама, папочка оказался совсем не папочкой, а просто сердобольным дядей, решившим пригреть бедного мальчика. А тот потом вырос и решил разобраться со слишком добрым дядей, который закатал его в лед на целых восемь лет. И когда мальчик все-таки вырвался из ледяного плена, очнулся он уже взрослым мужчиной, но с душой и разумом все еще шестнадцатилетнего пацана, жаждущего возмездия и места десятого босса Вонголы. А занял это место какой-то щуплый японский школьник. Потому что кольца так решили. Да, мамочка, твоего сына уделали, никакой он не наследник мафиозной семьи, как ты наивно думала.
Можно это высказать прямо ей в лицо. Обвинить во всех своих несчастьях, разрушенных мечтах и потерянных восьми лет жизни в холодном айсберге.
Ну что же ты стоишь? Давай же, такой шанс выпал!
Но он всего лишь отвечает:
— Все хорошо.
Все хорошо. Так обычно говорят, когда не хотят отвечать на вопрос искренне.
Видимо, у них с матерью это наследственное — не договаривать до конца всей правды и разменивать истинные чувства на фальшь и притворство. Ну хоть чему-то ты научила своего сына, мамочка.
Она каким-то несмелым движением протягивает руку и смахивает невидимую пыль с лацкана его пиджака. Теперь Занзас точно уверен, что это не мираж. У призраков из прошлого не бывает таких теплых рук. Он ощущает едва уловимый аромат каких-то пряностей, который снова возвращает его в детство.
Много недосказанного кроется в этом, по сути, простом жесте. Многое из того, что никогда не будет произнесено вслух, скрытое за молчанием и полунамеками. В этом жесте все — и сожаление, и радость от встречи, и толика материнской любви. Попытка извиниться за все прошлые ошибки.
Занзас неловко берет ее ладонь в свою. Словно тоже пытается что-то сказать на безмолвном языке жестов. И в этом прикосновении, длящемся от силы секунды три, укладывается боль всех прошедших лет. И никакие слова уже неважны. А важно лишь то, что руки сплетаются и взгляды встречаются, одновременно прося прощения и прощая.
И уже не хочется обвинять эту женщину во всех смертных грехах и несчастьях, произошедших с ним. Все равно уже ничего не изменишь, а ругаться — только зря сотрясать воздух.
Занзас отпускает ее руку, и на какую-то долю секунды вдруг кажется, что стало немного пусто. Но лишь на долю секунды.
А мать смотрит на него все тем же разрывающим душу взглядом брошенной собаки и улыбается так же робко. Только в уголке губ притаилась боль от невыплаканных слез и затаенных обид.
— Была рада тебя увидеть, Занзас, — тихо произносит она.
Видно, что хочется ей подольше побыть с сыном, но понимает, что не в силах удержать того, кого сама от себя давным-давно оторвала, да и не вправе. Спустя годы и родственные узы порой ослабевают, истончаются.
А Занзас и слова не может в ответ вымолвить. Что ни скажи — все равно все будет не то. Только и остается — перебирать в уме все шаблонные фразы в попытках найти ту, менее затертую, чтобы их разговор наконец-то перестал казаться искусственным, словно вырванным из низкопробного дешевого фильма.
Но ничего. Эти пошлые слова все равно не смогут выразить все то, что творится у него внутри, полыхает жарким огнем, разносится по венам и ударяет прямиком в голову.
— Я тоже был рад, — говорит он. И сам не знает до конца, насколько это искренне.
— Храни тебя Господь, сынок.
Занзас отрывисто кивает и, развернувшись, уходит прочь, уже не оборачиваясь. Убегает что есть мочи от нежданно нагрянувшего прошлого. И почти чувствует, как мать за его спиной чертит в воздухе пальцами крестное знамение.
Он не помнит, как добрался до своей машины. Приходит в себя лишь, оказавшись за рулем. Все произошедшее до сих пор не укладывается в голове и кажется каким-то дурацким сном.
Занзас почти бездумно включает радио в автомагнитоле. Почему-то именно сейчас не хочется сидеть в тишине, когда нахлынувшие мысли буквально выворачивают наизнанку. Звонкий голосок ведущей беззаботно вещает о пожаре в заброшенном жилом доме на окраине Монреаля и о пятерых погибших в нем так, словно это сводки погоды. Но вскоре выпуск новостей подходит к концу, и из динамиков звучит ненавязчивая джазовая мелодия.
Прикрыв глаза, Занзас откидывает голову на спинку водительского сидения, пытаясь привести мысли в порядок. Кто бы мог подумать, что эта неожиданная встреча может выбить его из колеи. Видно, он обманывал сам себя, когда думал, что ему безразлично, как живет его мать, и жива ли она вообще. Когда его усыновил Девятый, образ матери со временем стал тускнеть и стираться из памяти. Дети вообще быстрее привыкают к новому дому, а уж тем более, если он не в пример лучше прежнего. Занзас и мечтать не смел, что когда-нибудь будет жить в таком шикарном особняке, в какой его однажды привезли прохладным ноябрьским днем. Порой проскальзывало в душе, покалывало едва ощутимо в груди что-то, похожее на тоску по матери. Но спустя пару лет и от этого не осталось и следа.
А сегодня, словно в наказание за то, что когда-то отрекся от собственной родительницы, она вернулась давно позабытым образом из прошлого.
Он никак не может подобрать слова, чтобы описать мучающее его чувство.
Занзас вдруг резко открывает глаза, глядя на серый потолок автомобиля.
Скованность. Скованность и растерянность — вот что он ощущает сейчас. Это мерзкое чувство, когда вдруг резко выбивают почву из-под ног. Когда не знаешь, каким будет твой следующий шаг. Мало было противников на его пути, которым удавалось это сделать. Еще меньшее количество выживало после подобного. А сейчас такой трюк смогла проделать его собственная мать.
Подобную скованность он чувствовал в течение восьми лет. По спине вдруг пробегает неприятный холодок, и на мгновение становится неуютно. А память, эта услужливая и ласковая блядь, нарочно подкидывает те воспоминания, которые Занзас с радостью бы забыл.
…Эти ледяные оковы словно сердце на части рвали. Как будто маленький мальчик Кай по велению Снежной Королевы все-таки собрал из льдинок слово «вечность», в которую и был закован Занзас. Стылая бесконечность, растянутая на долгие восемь лет, неправильная, слишком пугающая своей несуществующей силой. Все это напоминало какую-то жуткую летаргию, из которой не было никакой возможности благополучно выбраться. Бесконечно долгий, бессмысленный сон, который и сном-то назвать нельзя. Потому что, по сути, ничего Занзасу и не снилось. Был только холод, продирающий до костей и выворачивающий наизнанку. Достающий до самого сердца и сводящий на нет всю его пламенную ярость.
И лишь его Стальной Капитан год за годом топил этот лед своей несокрушимой верностью.
Ему вдруг отчего-то становится тесно в машине, воздуха не хватает, и кажется, словно что-то давит на грудь. Занзас опускает стекло, шумно выдыхает и крепко сжимает пальцы на руле — до тех пор, пока не начинает пахнуть паленой кожей обтяжки.
Он устало трет переносицу и наконец-то заводит машину, решая про себя, что в Милан он вылетит завтра, а не через три дня, как планировалось сначала.
И вряд ли в скором времени он вновь соберется в Палермо.
***
Милан встречает Занзаса порывистым ветром и пасмурной погодой с запахом недавно прошедшего дождя — в противоположность жаркому и душному Палермо. Извечная толкотня в аэропорту приправлена гулом голосов из смеси самых различных языков.
Когда к нему в очередной раз подходит какой-то китаец и на ломаном английском начинает что-то спрашивать, Занзас думает, что Варии не мешало бы обзавестись личным самолетом, чтобы в будущем обходиться без ненужных жертв. Да и оружие можно будет перевозить безо всяких заморочек.
Оказавшись на улице, Занзас полной грудью вдыхает влажный, пропитанный дождем воздух. Взгляд выхватывает из толпы до боли знакомую фигуру, кажущуюся почти прозрачной из-за постепенно надвигающегося тумана.
Сквало сложно перепутать с кем-либо еще. И не только из-за волос, которые сразу привлекают к нему внимание, и не из-за его недоброй, нехорошей ухмылки. От Сквало веет опасностью, которая чувствуется издалека. А давняя клятва тяжелой копной волос лежит на плечах, как напоминание о несбывшихся надеждах. И ведь не отрекся же за восемь лет ледяного кошмара, не отступился, когда узнал, что никогда не бывать Занзасу боссом Вонголы. А лишь укрепился в своей верности, прошедшей через все круги Ада, через холод и лед, через все испытания, подстроенные судьбой…
Заметив Занзаса, Сквало идет к нему своей неизменной резкой походкой — при взгляде на него создается впечатление, будто он вечно куда-то спешит. А без своего меча Сквало выглядит как-то сиротливо. Видно, что и ему самому слегка непривычно без своего оружия. Он весь напряжен, словно сжатая пружина, готовый в любую секунду ринуться в бой.
Еще издалека Сквало приветственно взмахивает левой рукой так, если бы на ней был меч:
— Привет, босс! — громко здоровается он, пугая своим зычным голосом проходящих мимо людей.
Занзас лишь негромко хмыкает в ответ и чуть поеживается от резкого порыва ветра. После Палермо, в котором можно было застрелиться от жары, кажется, что он попал в другое время года. Такое ощущение, что в Милане середина ноября, не меньше. С некоторых пор Занзас не любит холод. Слишком много неприятных воспоминаний.
А этой акуле хоть бы что. Он, кажется, совсем не замечает, что с неба начинает моросить, и скалится своей ухмылкой акульей, которую упрямо считает улыбкой. Рыба, что с него взять.
За пять минут, что они идут до парковки, Сквало успевает рассказать Занзасу все, произошедшее за четыре дня его отсутствия. И все в свойственной ему манере: как всегда, очень эмоционально, размахивая руками, смеясь во весь голос и проклиная последними словами нерадивых варийских офицеров.
Занзас пропускает половину рассказа мимо ушей, просто вслушиваясь в голос Сквало.
Скучал — не совсем то слово, но оно подходит лучше всего, чтобы описать это чувство.
— Монреаль? — уже дойдя до машины, переспрашивает Занзас, совсем потеряв нить повествования.
— Ну да. Забыл что ли? — Сквало роется в карманах в поисках ключа. — Сам же сказал нам разобраться с шайкой этого Антонио Росси. Ну мы и разобрались, — скалится недобро. — Накрыли весь их притон в каком-то захолустье. Правда, потом пришлось их поджечь.
Занзас пару мгновений переваривает эту информацию, а потом, коротко хохотнув, произносит:
— Идиоты, не могли без этого цирка обойтись? Об этом вашем поджоге по новостям вещали.
— Да ладно, босс, все же обошлось, — хмыкает Сквало в ответ. Он наконец-то справляется с замком и устраивается на водительском месте.
Занзас садится в машину и вдруг понимает, что в дождливом Милане он чувствует себя намного лучше.
К вечеру мелкий моросящий дождик переходит в настоящую грозу с ураганным ветром, от которого дребезжат стекла в окнах варийского особняка, струи дождя выбивают на них звонкую чечетку. Будто бы начало всемирного потопа.
Занзас в одиночестве сидит в своем кабинете, окруженный полнейшей темнотой, освещаемой редкими вспышками молний и светом вычурной настольной лампы. Тишина вокруг него прерывается лишь звоном кубиков льда в стакане, периодическими раскатами грома и шорохом дождевых капель об оконные стекла. Пахнет дубленой кожей его кресла, немного виски и совсем чуть-чуть озоном, как всегда во время грозы.
Как там в Библии? «Вначале было слово»?
«Нет», — думает Занзас.
Вначале была тишина. Раздробленная на частицы, помноженная на бесконечность и поделенная между небом и землей. Хранящая в себе единственную истину, неподвластную никаким, даже самым правильным, словам. И сейчас эта тишина мешается со вкусом неразбавленного виски в его стакане. Вместе со светом преломляется в полупрозрачных кубиках льда…
Ни с того ни с сего становится зябко в этом душном кабинете с плотно закрытыми окнами, которые не пропускают ни одного сквозняка. Занзас задумчиво рассматривает стакан с виски в своей руке. «Джонни Уокер» двадцатилетней выдержки с полурастаявшими кубиками льда на дне. Иногда кажется, что алкоголь знает намного больше его тайн, чем окружающие люди.
Занзас давно привык топить свои переживания в стакане с виски. Он не привык доверять людям, и тех, кто входит в список более или менее благонадежных, можно по пальцам пересчитать. Но мало ли, как повернется внезапно жизнь. Даже самые близкие порой могут предать.
И сейчас он снова прибегает к этому обычному и, как ему казалось раньше, эффективному способу решения проблем.
Он наивно думал, что воспоминания о матери так и остались в лихорадочно-жарком Палермо. Но это все вновь накатило девятым валом, стоило ему оказаться наедине с самим собой. И теперь даже старина Джонни бессилен. Эту тяжесть где-то в груди ничем не зальешь. В этот раз не получится забыться и сделать вид, что ничего не было.
У Занзаса впервые в жизни возникает желание с кем-нибудь поговорить, излить душу, выпустить наружу все, что тревожит вот уже второй день.
На ум почему-то сразу приходит Сквало. Хоть Акула временами болтлив, да и поорать любитель, но порою с ним очень удобно молчать, и это молчание не в тягость. А вот задушевных разговоров на трезвую голову у них было не так уж и много. Как-то никто из них не привык рассказывать о своих проблемах. Душевным эксгибиционизмом они не страдали.
Но Занзасу срочно нужно выговориться. Чтобы облегчить душу, как на исповеди.
Стоит попытаться.
Занзас поднимается с кресла, оставляя так и не допитый виски на столе. Помпезные напольные часы с вычурными бронзовыми завитками в его кабинете показывают полпервого ночи.
В бесконечно запутанных коридорах варийского особняка несведущий человек может заблудиться на раз-два. Можно позавидовать изощренности проектировщика. В столь поздний час здесь почти никого не встретишь, и оттого темные, подсвеченные лишь редкими светильниками коридоры кажутся еще более мрачными, чем при свете дня.
Не найдя Сквало в его комнате, Занзас спускается в общую гостиную. Еще издалека он слышит едва уловимый треск поленьев. В гостиной темно, освещает ее только завораживающая пляска огня в камине. Сквало, закинув ноги на низкий столик, сидит на диване и лениво перелистывает страницы какой-то книги. Издалека не очень ясно, что это за чтиво.
— Что, тоже не спится? — заслышав чужие шаги, Сквало поднимает взгляд на вошедшего и возвращается к чтению.
Занзас опускается в кресло напротив и с минуту наблюдает за огненным танцем. Он не может сразу подобрать слова, чтобы начать разговор, который уже першит в горле невысказанностью. Занзас смотрит на книгу у Сквало в руках, пытаясь разглядеть, что же это вздумалось патлатому читать в почти час ночи. А тот, словно угадывая его мысли, поднимает голову и отвечает на немой вопрос в глазах Занзаса:
— Библия. Когда разбирались с этим ублюдком Росси, зачем-то захватил ее с собой. Какого черта на меня нашло, не знаю, — пожимает он плечами, рассматривая переплет.
На секунду в голове Занзаса проскальзывает мысль, что, возможно, бог и правда существует и воздает каждому по заслугам, если Антонио так не повезло в этот раз.
Сквало наугад открывает Библию и читает вслух первую попавшуюся строчку:
— Блаженны вы, когда будут…
— …когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня, — заканчивает Занзас, невидяще уставившись прямо перед собой
Сквало устремляет полный удивления взгляд на Занзаса и произносит:
— Ого, босс, ты, оказывается, и Библию наизусть знаешь.
На самом деле Занзас и сам не понимает, как до сих пор в его голове задержались эти воспоминания почти двадцатилетней выдержки.
Перед внутренним взором снова проносятся кадры из его детства. Ему семь лет. Вот мать, уже вконец съехавшая с катушек, снова заставляет учить его очередной отрывок из Библии. Он уже почти не понимает смысла тех строк, что вот уже битый час пытается заучить. А если Занзас так и не сможет осилить очередной стих, мать опять даст ему по шее. Замах у нее хороший, а рука тяжелая — даром что сама тщедушная…
Занзас жестом просит подать ему Библию. Сквало как-то странно на него смотрит и протягивает книгу.
А Библия самая обычная и ничем не примечательная. Разве что немного потертая обложка с какими-то темными пятнами. «Крови?» Такие экземпляры обычно бывают в каждом номере любой уважающей себя гостиницы. Именно их в первую очередь норовят утащить расторопные постояльцы, падкие на халяву. Вместе с тапочками, полотенцами и шампунями.
Занзас помнил Библию своей матери. Возможно, она стоила больше, чем вся их мебель в их маленькой квартирке. Мать берегла ее как зеницу ока. Книга была красивая, с хорошей бумагой и переплетом, который, вроде, был даже расписан вручную. И пахла она тоже по-особому. Но после нескольких часов заучивания отрывков вся эта красота разом испарялась, и оставалось только желание никогда больше не видеть и не открывать Библию…
На уровне рефлекса возникает внезапный порыв — бросить книгу в камин и наблюдать, как жадные языки пламени пожирают податливые страницы, превращая их в серый пепел. Но что-то не дает сделать это. Занзасу кажется, что незримый Большой Брат наблюдает за ним откуда-то сверху и только и ждет какого-нибудь промаха, чтобы обрушить на него весь свой божественный гнев.
Не дождется.
Вместо этого Занзас небрежно кладет Библию на столик перед камином и, откинувшись на спинку кресла, прикрывает на несколько секунд глаза.
— Что-то случилось, босс? — вдруг слышит он совсем рядом.
Он медленно открывает глаза и видит перед собой Сквало, опершегося рукой на спинку его кресла.
Занзас почти готов рассказать ему про все, что случилось в чертовом Палермо, но хищный зверь по имени Гордость в его душе злобно порыкивает, предостерегая своего хозяина от необдуманных действий.
Но на этот раз Занзасу хочется его ослушаться.
Волосы Сквало белоснежным каскадом спадают с плеч. Занзас выхватывает одну прядку — она переливается в свете камина, будто расплавленное серебро. Он слегка дергает за нее, заставляя Сквало усесться на подлокотник кресла. Тот что-то бурчит недовольно, но все-таки садится рядом. Глядя на эти волосы, Занзас думает, что бы он делал без этой клятвы, произнесенной когда-то давно одним четырнадцатилетним пацаном.
Изменилось бы что-нибудь?
Может быть, вселенная действительно бесконечна и в каком-нибудь параллельном мире жизнь повернулась совсем иначе, кто знает…
— Когда ты в последний раз видел своих родителей? — вдруг спрашивает Занзас, все так же задумчиво рассматривая прядь волос и вполглаза наблюдая за Сквало.
Тот в первую секунду глядит на него удивленно, а потом лицо его чуть мрачнеет:
— Не видел их с тех пор, как убежал из дома в тринадцать лет.
Не хочет вспоминать. А Занзасу эти воспоминания уже всю душу выели.
— А я вот свою мать встретил, — наконец решается он сказать.
Сквало молчит несколько секунд, а потом спрашивает:
— В Палермо?
Занзас молча кивает.
Он никогда не говорил со Сквало о своей жизни до того, как его усыновил Девятый. Как-то неважно было все это. Все-таки Сквало поклялся идти за ним не из-за его происхождения и статуса, а из-за всесокрушающей ярости, которая в буквальном смысле исходила из Занзаса…
— Ничего себе, — тихо произносит Сквало. — Потому ты и ходишь, как пришибленный? Что он тебе такого сказала?
Занзас пожимает плечами и как-то сдавленно отвечает:
— Да ничего особенного. Удачи пожелала.
Он всегда думал, что раскрывать свою душу и рассказывать о том, что мучает — значит проявлять слабость. Но сейчас Занзас чувствует себя намного легче, когда, наконец, все высказано и слова не висят гирями на сердце.
— А я-то уж подумал, — говорит Сквало. — Что ты тогда переживаешь?
Занзас выпускает из рук прядь волос и смотрит на него тяжело:
— Мусор, поглядел бы я на тебя, — он ослабляет узел галстука и добавляет: — Лучше налей мне виски.
Сквало встает и подходит к мини-бару в углу гостиной. Сейчас в его движениях не чувствуется обычной резкости. Сквало совершенно спокоен и расслаблен. Только едва заметная тень лежит на его лице. Словно вдруг вспомнил что-то неприятное.
Занзас уже давно научился читать его эмоции как раскрытую книгу. У Акулы вообще всегда все на лице написано.
— Льда нету, — говорит Сквало, протягивая ему стакан с виски. У него самого в руках стопка с текилой.
Уж чего-чего, а льда в его жизни было предостаточно, мимолетно думает Занзас.
Сквало одним махом опрокидывает в себя стопку. Чуть морщится.
Занзасу кажется, что пить текилу без лайма и соли — только зря переводить напиток.
Глупая рыбина.
Пляшущий в камине огонь отбрасывает на профиль Сквало причудливые тени, придавая его лицу некоторую загадочность. Супербия постукивает пальцами по подлокотнику дивана, обдумывая какую-то мысль.
Виски понемногу теплеет в его стакане, но Занзас не замечает этого, продолжая задумчиво рассматривать силуэт Сквало, подсвеченный отблесками каминного пламени.
А они ведь никогда не рассказывали друг другу о своем детстве. Раньше обоим было не до того. А восемь лет спустя былое как-то сразу стало неважно. И сейчас они были — люди без прошлого и без надежды на светлое будущее. Живущие одним мгновением, только настоящим, без оглядки назад.
В конце концов, в душе они оба — всего лишь брошенные дети, которых недостаточно любили в детстве…
Сквало вдруг поднимает взгляд и встречается глазами с Занзасом.
На его памяти мало было людей, кто мог вот так открыто смотреть на него — без страха, дерзости, без излишней лести и притворства. Еще меньше — тех, что могли врать ему в лицо. Такие обычно долго не жили.
В этой мимолетной встрече взглядов — короткий негласный разговор. То, что они никогда не произнесут из-за собственной гордости
«Не грузись, Занзас. Все будет хорошо», — словно говорят ему серые, почти прозрачные, Скваловы глаза, в которых искорками отражается трепещущее в камине пламя.
Он встает с дивана и, взглянув на Занзаса, произносит:
— Ладно, пойду я. Ночи, босс, — и неторопливо покидает гостиную.
Ничего не ответив, Занзас лишь провожает его взглядом и глотает виски. Откинувшись на удобную спинку кресла, он рассматривает лепнину, сплетающуюся узорами на потолке, и от этого клонит в сон.
Облегчение — не совсем то слово, но оно первым приходит на ум.
Занзас прикрывает глаза и думает о том, что и вся его жизнь — словно стакан с неразбавленным виски. Без прикрас, в чистом виде. Такая, какая она есть на самом деле. А окружающие люди — как кубики льда, которые еще ярче раскрывают вкус виски.
Вкус жизни.
И да будет так всегда. Пока вертится Земля и пока есть виски в его стакане.
Когда Занзас наконец встает с кресла и покидает гостиную, огонь в камине уже почти догорает, за окном прекращает шуметь гроза, и неверный свет луны пробивается сквозь прорехи в затянутом тучами небе.
Старинные часы в гостиной показывают полтретьего ночи.
@темы: слэш, авторский фик, команда Варии, задание 12: фик/перевод, джен
-
-
08.05.2012 в 20:11-
-
08.05.2012 в 21:569/9
-
-
09.05.2012 в 10:179/9.
-
-
10.05.2012 в 00:49-
-
10.05.2012 в 07:45-
-
11.05.2012 в 12:35-
-
11.05.2012 в 19:30-
-
11.05.2012 в 20:38-
-
14.05.2012 в 22:5310/10
-
-
14.05.2012 в 22:579/9
-
-
18.05.2012 в 12:03